Уже можно мельком рассмотреть центр, кишащий отборными представителями рода людского, словно сераль, куда по прихоти владельца отбирают одну за другой по одной особи каждого вида, типа, красоты или уродства, из всех рас, какие только встречаются среди людей. И животные, и повозки, и гвалт, и беспорядочные крики, и эхо богохульства и площадной ругани. Вонь от хмеля и жизнерадостный шум Штайвега, на котором заключаются бесчестные сделки и пьют пиво. Пиво, обогатившее торговцев Мюльхаузена больше, чем любого другого немецкого города.
Слово Божье звучит на каждом углу; черный флаг тевтонских рыцарей реет над роскошными домами; продажность монахов вызывает ругань на улицах, подтверждая закон жизни: там, где пахнет деньгами, — всегда море священников. В лабиринте сухих и пыльных, после длительной засухи, переулков протянулись стены из жилых домов и магазинов, гостиниц и мастерских. Эти стены почти полностью замазаны надписями и вензелями, символами всевозможных видов, многие из которых прославляют германского Геркулеса — Лютера. ЛЮТЕР — кричала каждая стена на нашем пути, когда мы в первый раз ехали к церкви Святого Иоганна; он встречал нас и сопровождал своим презрением, на что мы вежливо платили ему взаимностью.
Очень отчетливо и ярко я вспоминаю вонь пота и скота с рынка на громадной площади, на которой потом произошли многие события, заставившие нас трепетать от волнения, а наши сердца биться сильнее, в то время как взывающий к возмездию молот Господний готовился упасть на головы тех, кто узурпировал слово Его. В воздухе переулков явно ощущавшееся напряжение, острый запах несправедливости, требующей отмщения, волнение, бурлящее под башнями собора Богородицы и на громадном рынке. Словно в ожидании искры.
Огромный Элиас бороздит толпу, как таран:
— Я уже был в этой дерьмовой дыре оборванцев и имперских послов!
Я тащусь за ним, стараясь не сбиться с пути, отвлеченный криками лавочных зазывал и недвусмысленными предложениями дам, знающих о наемных солдатах герцога Иоганна больше, чем собственные капитаны. Трудно не ответить на них после долгих изнурительных недель, наполненных похотливыми снами, чтобы расслабиться и получить удовольствие. Лишь язвительная улыбка Оттилии вынуждает меня отвергать их, а мое лицо — пылать адским пламенем.
— Добро пожаловать в пороховой погреб!
Я по-прежнему отчетливо помню его первую улыбку и первую фразу, которой он нас встретил. Генрих Пфайффер в церкви Святого Иоганна у Фельхтских ворот — постоянном месте встреч жителей прихода Святого Николая. Этот сомнительный проповедник, сын доярки, бывший повар, бывший духовник, бывший друг герцога Саксонского, — очень изворотливый сторонник униженных. Связи с герцогом были нужны ему, чтобы избрать пятьдесят шесть членов городского совета. Его проповеди побуждали к грабежу церковного добра и к уничтожению изображений святых. Без поддержки герцога ему никогда не удалось бы так долго продержаться в городе. Мы восхищались его умом и изворотливостью: нетрудно понять, что вдвоем с Магистром они были способны на великие дела.
И действительно, они сразу же с головой погрузились в дискуссию о том, как сделать проповеди более зажигательными и для горожан и для нищих, и для крестьян и для благородных, которым «уже давно бы пора положить конец, утопив их жирные свинячьи рыла в блюдах с горячим дерьмом».
Сейчас, из моего потаенного угла, Мюльхаузен кажется городом мечты, призраком, который посещает вас по ночам и рассказывает вам свою историю, но так, словно вы видели ее лишь написанной кистью и тушью, как, я вспоминаю, это сделал наш великий живописец герр Альбрехт Дюрер.
ГЛАВА 17
Мюльхаузен, Тюрингия, 20 сентября 1524 года
Статья первая… Мы смиренно просим, чтобы, отныне и во веки веков, община имела право выбирать и непосредственно назначать своего пастора…
Статья вторая… Наша воля такова, чтобы отныне и во веки веков десятина зерна рассчитывалась членами церковного совета, избранного общиной, и передавалась священнику для поддержания существования его самого и его семьи. Оставшееся должно быть разделено между местными бедными в соответствии с их нуждами…
Статья третья… До сего времени существовал обычай считать нас личной собственностью господина, что достаточно прискорбно, если вспомнить, что драгоценная кровь Христова стала жертвой и искуплением для всех нас, без исключения… Таким образом, мы не сомневаемся, что мы, истинные христиане, должны освободиться от рабства…
Вскоре после вечерни новости смешались с запахом пива, которым принялись наполнять кружки. Схватили какого-то пьяного за оскорбления бургомистра.
Короче, ни о чем другом и не говорили. Кто он был такой? Что он конкретно сказал? Где это именно случилось? Удалось узнать, что его заперли в подвале ратуши. Многие вскакивали со своих мест, возбужденно стучали кулаками по столу, спеша уведомить об этом всех и каждого. На этот раз они за это заплатят, ублюдки!
Высовываю нос из корчмы. Половина предместья Святого Николая вывалила на улицы — крики усиливаются, раскрываются все новые и новые рты. Самые возбужденные по-прежнему сжимают в руках кружки или гребни чесальных машин, словно удивительная новость разбудила их посреди ночи, заставила нервно прошагать по булыжной мостовой, ведущей к Фельхтским воротам и церкви Святого Иоганна. Они ищут Магистра. И он снисходит до них, окруженный бешеным напором голосов людей, одновременно стремящихся доказать ему, что необходимо сделать. Немного выше нас целая группа замедляет шаг и начинает естественным образом разрастаться вокруг постоялого двора «Медведь», где перед прачечной улица расширяется.
За месяц, проведенный здесь, я неоднократно имел возможность убедиться, что призрак всеобщего волнения — еще один житель этого города. И все же я не понимаю, почему все так реагируют на самый обычный арест. Ведь неизвестно даже, кого схватили. Из разрастающегося шума удается выяснить лишь одно: незадачливого сквернослова заперли в подвал ратуши, хотя должны были посадить в башню того же здания.
— Что это за история с башнями и подвалами? — спрашиваю у старика, наблюдающего за сценой рядом со мной.
— Восьмая статья нашего муниципального статута: заключенных нельзя содержать в подвалах, только в башнях. Видел бы ты, как загажены эти подвалы, сразу бы понял — это не проблема кодексов!
Смотрю поверх голов: Магистр Томас уже стоит на тумбе. Он что-то кричит по поводу злоупотреблений властей и их издевательств над народом. Люди под ним постоянно двигаются туда-сюда, разбегаясь, чтобы созвать остальных и вооружиться собственными орудиями труда и камнями. Посреди толпы возвышается Элиас, направляющийся ко мне. Заметив меня, он кричит, перекрывая весь остальной шум:
— Иди найди Пфайффера! Скажи ему: мы скоро будем под окнами ратуши, и пусть он приведет как можно больше народа.
Бегом — к крепостной стене. Караульный узнает меня: без проблем — ясно, они не ждут подобной реакции. По-прежнему бегом — и я уже на Киланшгассе. Шум в конце улицы, напротив церкви, свидетельствует: Пфайффер не терял времени.
Сворачиваю за угол и оказываюсь прямо перед ним, он тоже возвышается на импровизированной кафедре. Прервав свою речь, он указывает на меня и вопит:
— Вот… вот посланец из предместья Святого Николая! Не сомневаюсь, он пришел сообщить нам, что Томаса Мюнцера и его прихожан тоже потрясло решение этой свиньи, бургомистра… Не так ли, брат?
Головы слушателей поворачиваются ко мне, как подсолнечники на поле.
— Конечно, брат Пфайффер. Прихожане предместья Святого Николая уже движутся от Фельхтских ворот к ратуше.
Пока я приближаюсь к небольшой толпе, Пфайффер спрыгивает со своей тумбы и бежит мне навстречу. Он обнимает меня за плечи и шепчет:
— Скажи мне, брат, сколько вас там?
Я преувеличиваю:
— Можете рассчитывать человек на двести.