Одной из самых трудных задач, фактически неразрешимой, но остро вставшей перед тавадами, являлись поиски социальной опоры – кого поднять на восстание, на кого опереться в «войне с Россией»? Часто обсуждая эти вопросы, тавадские «лидеры» не находили на них ответов. Наиболее распространенным вариантом являлся «привод в Тифлис каждым из князей-участников условленного числа своих крестьян, подговоренных и вооруженных». Российское командование, узнав, что заговорщики рассчитывали на крестьян, справедливо расценили такой план как «мечтательный», «ибо в здешнем крае (в Грузии) крестьяне вообще противны своим помещикам». Следствие также отмечало, что крестьяне «благодарны» российскому правительству, «улучшившему значительно их быт и покровительствующему им в отыскании свободы». В сущности, заговор тавадов был направлен не только против России, но в большей степени и против крестьян Грузии и Южной Осетии, где феодалы собирались ввести свое безраздельное господство. Убедившись в бесполезности поисков социальной опоры среди крестьян, заговорщики надеялись на «содействие татар», т. е. азербайджанцев, оказавшихся вследствие создания «страны Грузии» в составе этой новой закавказской территории. Азербайджанское население, рассматриваемое тавадами как инородцы, было доведено до крайней нищеты, в силу чего оно «всегда» было готово к «буйству и грабежу». Наконец, тавады для организации «бунта» против России имели в виду «временных пособников в бродягах и черни города» Тифлиса. Но для привлечения последних, как, впрочем, и «татар», необходимы были деньги, «коих, – по заключению следственной комиссии, – заговорщики вовсе не имели». В связи с этим вынашивались также планы нападения «на различные места», где могли храниться государственные деньги, даже разбойное нападение на губернаторский дом. Однако подобный план оказался нереальным из-за алчной психологии самих тавадов; некоторые из них вместо использования денег на «бунт» замышляли «захватить значительные суммы и скрыться за границу». Долгие обсуждения самых различных планов, связанных с «войной с Россией» и «изгнанием русских» из Грузии, не приносили ничего реального, все они оказывались неисполнимы. По этой главной причине политическая деятельность заговорщиков напоминала горный ручей, оживающий под проливным дождем и высыхающий под палящим солнцем. Это замечал даже царевич Александр в Тегеране. Опытный русофоб не надеялся на тавадов, зная о том, насколько они изменчивы и как легко их подкупить. Царевич проявлял большой интерес к заговору, однако он особо не втягивался в политические планы тавадов.

Заговор грузинских царевичей и тавадов зарождался поздней осенью 1829 года. Несмотря на резкие перепады, политическая кульминация его наступила в 1832 году. Изначально было очевидно, что царевичи и тавады, крайне оторванные от нужд страны и народа, легкомысленно игравшие патриотическими фразами, на самом деле исповедовавшие традиционную для себя проперсидскую идеологию, предложат друг другу в качестве «восстания» нечто сугубо восточное – что-нибудь из ни’маталлахийа – шиитского братства, имевшего богатый опыт дворцовых интриг и насильственных смертей. Сценарий для сюжетной кульминации разрабатывали главным образом Елизбар и Дмитрий Эристовы. Им участливо помогал Евсей Палавандошвили. Эристовы, которым заговорщики поручили разработку «бунта», плана кровавой «затравки», не подозревали, что рядом с ними «усердный» Евсей Палавандошвили рассуждал как истинный тавад: «Что выгоднее – предать заговорщиков или же участвовать в убийствах?» Но сначала о плане...

Накануне заговорщики собирались распустить среди народа слух, будто российское командование намерено осуществить набор солдат и что против подобной мобилизации выступили князья. Одновременно собирались объявить от имени грузинского дворянства бал, «на который созвать всех высших и в особенности русских чиновников; в определенный час всех без изъятия сих русских истребить, равно и тех из грузин, кои приняли бы их сторону; засим, ударя в колокола, возмутить народ, вынеся к нему иконы из церквей, призвать его на восстание к освобождению Грузии, и всех вообще в первое время противящихся убивать, несмотря ни на какое лицо». Подобную операцию самим заговорщикам трудно было осуществить, поэтому предполагалось, что каждый заговорщик приведет к месту кровавой тризны своих крепостных крестьян. Но, как потом выяснилось, дело до «вербовки» крестьян не дошло, крестьянам были неведомы «слухи», заранее для них заготовленные. Ничего не узнали о бале, который им готовили грузинские дворяне, и русские чиновники. Заговорщиков-кызылбашевцев, накануне старательно наточивших кинжалы и сабли, опередил Евсей Палавандошвили, решивший хорошо заработать. 9 декабря 1832 года в сумерках к начальнику штаба Кавказского Отдельного корпуса генералу Вольховскому явился князь Евсей Палавандошвили и «подал донос о существовании заговора для изгнания русских из Грузии». Доносчик – брат Николая Палавандошвили, являвшегося гражданским губернатором, признавал свое участие в заговоре, однако объяснял это желанием знать все о заговорщиках и «точнее об оных донести начальству». Другое утверждали сами заговорщики, например, советник Орбелиани считал, что Евсею Палавандошвили «нечего было узнавать от других, ибо сам был одним из ревностных заговорщиков и зачинщиков, без коего другие и в простые даже суждения не входили».

Созданная правительством комиссия фактически установила все основные события, которыми интересовалось следствие. Документы о них были опубликованы. Оставляя в стороне материалы комиссии, коих слишком много, обратим внимание лишь на некоторые из них, больше всего относящиеся к нашему предмету. Грузинский историк Г.В. Хачапуридзе, изучивший дополнительные данные, ранее не публиковавшиеся, установил, что в заговоре тавадов, когда стали выяснять его мотивации, рефреном звучала проблема Южной Осетии, отказ российского командования в признании феодальных прав князей Эристовых над юго-осетинским крестьянством. Во время следствия «многие участники дворянского движения 30-х годов» указывали на Эристовых как на главных его виновников. С. Додашвили, идеолог заговора против России, сообщил: «Я полагаю главным источником заговора всех Эристовых потому, во-первых, что когда мне был объявлен князем Елизбаром Эристовым заговор, упомянул отнятие Осетии и говорил, что дядя его сенатор (генерал-лейтенант Г.Е. Эристов) желает того; во-вторых, как известно комиссии, я сам слышал от сенатора еще до объявления умысла, что здешнее правительство притесняет и заставляет их, князей, быть неверными государю императору; в-третьих, я так же слышал от Елизбара Эристова, что князья Эристовы были причиной водворения в Грузии русского правительства, Эристовы же будут причиной его уничтожения». Концовка приведенного пассажа – не более чем тавадский домысел, если вспомнить историю того, как произошло присоединение Картли-Кахетинского княжества к России. Не стоило преувеличивать в заговоре и роль Эристовых, как чуть ли не единственных «генераторов» заговора. Наиболее очевидным в заговоре против России являлось проявление необычайно высокой степени концентрации тавадской идеологии, отвергавшей российскую систему феодализма и отстаивавшей проперсидскую модель феодального господства, хорошо знакомую тавадам и открывавшую путь к деспотическим формам угнетения крестьян. Тот же Г.В. Хачапуридзе, перечисляя мотивы заговора, указывал, что «не прекращавшаяся крестьянская борьба против национального и помещичьего произвола вынуждала царские власти» России вводить в Грузии «некоторые наиболее вопиющие формы крепостнической эксплуатации и произвола». Российская администрация, постоянно расширявшая права и привилегии тавадов, в то же время опасалась, что восточно-деспотические формы насилия над крестьянами могут привести к массовым антироссийским выступлениям народа. Чтобы не произошло самое худшее, командование запретило в Грузии и в Южной Осетии продажу людей для вывоза в Иран и Турцию. С этой же целью было отменено моуравство как восточная деспотическая форма управления, при которой моурав наделялся особыми полномочиями, в том числе судебными. Еще при Ермолове крестьянам разрешалось участвовать в торгах, если за долги имение помещика подвергалось распродаже. Крестьяне также имели право подавать судебный иск, если считали необходимым оспорить феодальные притязания помещика. При этом до решения суда они, как правило, переставали платить повинности. Эти и другие новшества, проводившиеся российскими властями в Грузии, не только были прогрессивны, но и сближали две разные феодальные системы – грузинскую (персидскую) с российской. Но именно эта задача, которую пытались решить российские администраторы, оказалась самой неразрешимой. Ахиллесовой пятой для грузинских тавадов являлся вопрос о принадлежности или не принадлежности к «родовитому дворянству», открыто и принципиально ставившийся перед ними российской администрацией. Напомним еще раз: в Грузии среди тавадов сохранялась шахская традиция, согласно которой знати и служилым людям раздавали земли не в виде союргаля, т. е. пожалования, а в виде титула – персонального, пожизненного, но не наследственного. Подобная традиция восходила к XVI веку и была введена Сефевидами. Она являлась столь значимой для тавадов, что малейшее ее нарушение рассматривалось как покушение на жизненные основы. Не вдаваясь в «тонкости» этого «таинства» тавадов, российские администраторы затеяли проверку документов, которые удостоверяли подлинность феодального титула. Уже отмечалось, насколько много документов-фальшивок оказалось на руках, многочисленность претендентов затрудняла проверку. Лица, традиционно считавшие себя тавадами, а также получившие от российских властей земли и дворянские титулы, болезненно реагировали на медленность процедуры проверки. «Социальный психоз» нагнетался и теми, кто подал властям фальшивые документы и опасался, что будет изобличен в подлоге. Нешуточная борьба вокруг титулов являлась одним из важнейших мотивов, спровоцировавших заговор тавадов.