— Да какая я тебе верхушка? — Иван Никитич вплотную ступил к Митьке. — Ты што, рехнулся аль как?

Митька отступил ровно настолько, насколько подвинулся на него Иван Никитич.

— Да не я виноват-то, — оправдывался он. — Новое распоряженье… Вон и про Ольховицу говорят: у вас лжеколхоз. Напринимали, грят, кулаков, колхоз недействительный. Вот и нас объявили лжеколхозом. До выяснения личностей…

Иван Никитич стоял посреди Шибанихи, не зная, что думать. «Будут, будут они у меня в ногах ползать! — вспомнил он давнюю угрозу Игнахи Сопронова. — Попросятся, а мы не примем…»

— Так что не осуди, Иван да Никитич, — сказал Куземкин и пошел вдоль улицы. Он ритмично вскидывал голову то вправо, то влево. За день у него сложилась новая, уже председательская походка.

Руки Ивана Никитича наливались какой-то странной угрожающей тяжестью, горло начинало сдавливаться, зубы тоже сжались. Обида и страх — нет, не за себя страх, а за все семейство, за деревню, за всех добрых людей — страх и отчаяние поднимались откуда-то с ног, от самой земли, уже покрытой холодным и белым снежным саваном.

Иван Никитич пополам разорвал бумагу и бросил половинки на снег. Холодный, подвернувшийся к вечеру ветерок подхватил бумажные клочья, по-кошачьи поиграл с ними. Обрывки заперевертывались и полетели вдоль по Шибанихе.