Не знаю, что бы я делал, не будь рядом Ксении Фи­липповны и Коли Катаева.

— Хватит киснуть, Дмитрий Александрович,— сказа­ла мне как-то Ракитина, видя мое состояние.— Знаешь, если брать на себя все грехи нашего суетного мира, то небо с овчинку покажется. Конечно, разные несознатель­ные элементы болтать будут. На чужой роток не наки­нешь платок… Но ты не поддавайся. Себя извести легче всего.

Взял меня в оборот и Коля Катаев. Мы пораскинули, кого определить Славке Крайнову в «опекуны».

— Как-то надо по-человеческому,— ерошил свой чуб комсомольский секретарь.— А то как же получается — свести его с кем-нибудь: вот, мол, тебе общественный воспитатель. И пойдет вся механика насмарку…

— Верно,— подтвердил я.— Пацан и так напуган.

— Если их подружить с Чавой, то есть с Сергеем Де­нисовым?

Я пожал плечами:

— А чему он его научит? Коля рассмеялся:

— И ты туда же… Э-эх, товарищ инспектор! Пора бы людей изучить. Для тебя, если цыган, то…

— Ерунда! Я говорю об образовании Денисова. Ну, это самое, кругозоре…

— Серега — заводной парень. Природу, животных любит. Поет, танцует…

Уж лучше бы он об этом не вспоминал. Серьезно вы­ступать против Чавы нельзя. Еще заподозрят, что из-за библиотекарши.

— Денисов, Денисов… Может быть, ты и прав.

— Конечно! — подхватил Коля.— Главное сейчас что? Увлечь чем-нибудь пацана. А образование ему шко­ла даст. Пока лето, Крайнев может походить у Сереги подпаском…

— Пойдет он тебе, держи карман шире! Городской.

— Ты хоть раз на лошади сидел?

— Откуда? В городе-то…

— Вот именно! А я бы сейчас — только предложи. Елки-палки! До чего же красота! Особенно в ночном. Расположимся в какой-нибудь ливаде, на берегу, костер сладим. Картошку печем, байки разные травим. И чем страшнее — тем лучше…— Коля сладко причмокнул.— Эх, где ты, золотое времечко? Вот крупным деятелем стал.— Он засмеялся.— Теперь с пацанвой в ночное не поедешь. А жаль. Кстати, дорогой товарищ инспектор, ты хоть поинтересовался, из-за чего этот самый Славка бе­гал из города и вообще есть ли у него какая-нибудь жил­ка, за что можно зацепиться?

— Так, в общих чертах,— буркнул я. Хотя и успел только поговорить с парнишкой о его образовании и дальнейших видах на учебу. И мне стало неловко перед Катаевым: выходило, что я подхожу к парню формально. Действительно, разговор у меня со Славкой вышел офи­циальный. Ох уж эта мне официальщина!

— А знаешь, что мне Славка сказал? — продолжал Катаев. Он-то сразу почувствовал, что по-человечески с пацаном я так еще и не поговорил.— Голубятню он хо­тел соорудить. Очень увлекается этим делом. Построили они с дружками голубятню на крыше своего девятиэтаж­ного дома, а их домоуправ погнал. Вид, говорит, совре­менный портит. Вот и обидели мальцов. Я понимаю, что это был только повод для побега. А все-таки, значит, ле­жит у него душа к живому, к природе…

— Это надо учесть,— сказал я.

Слушая Катаева, я понял, почему колхозные ребята выбрали его своим комсомольским вожаком.

Нельзя сказать, чтобы он чем-нибудь особенно выде­лялся. И не самый образованный как будто, и из себя не очень видный. Даже какой-то очень обыкновенный. Но была в нем одна черта, которая покоряла сразу. Коля Катаев всегда оказывался там, где было худо и где его очень ждали.

Есть такие люди, которые умеют управляться с чу­жими неудачами. И не так, чтобы сразу быка за рога, переворошить всех и вся. Он умел видеть обстоятельства, неприметные на первый взгляд, нажать на добрые пру­жинки в человеке…

— Коль,— сказал я,— есть у меня одна мыслишка… Как ты считаешь, если попытаться увлечь ребят самбо? Конечно, кто хочет.

Коля сразу сообразил, что к чему.

— Это ты надумал после того вечера, когда Женькины дружки драку устроили?

— Верно,— признался я.

— Ты спрашиваешь, стоящее ли дело? Только пред­ложи — я первый прибегу. Пригодится. Да и жирок по­растрясти…— Он со смехом похлопал себя по поджарому животу.— Какой у тебя разряд?

— Мастер.

— Иди ты! Вот сила… То-то ты их в клубе как котят…

— Ну, преувеличиваешь,— смутился я.— А зани­маться где?

— Это сейчас просто — в школе. А когда учеба нач­нется, как-нибудь согласуем с директором, а он — с учебным процессом… И вообще, если у тебя такое спор­тивное настроение, можешь прийти на стадион. В футбол играешь?

— В школе гонял.

— Случаем, не на воротах стоял?

— Нет, защитник…

Коля окинул меня взглядом:

— Для твоей комплекции подходяще.

Так с его легкой руки я вступил в спортивное общест­во «Урожай». Это была отдушина в моем тогдашнем со­стоянии. И еще потому, что я последнее время не видел Ларису. Говорили, она мотается по бригадам на лошади. Развозит читателям книги, проводит конференции и рья­но собирает экспонаты для местного музея. Вообще я убедился, что слова у нее не расходятся с делом. И это было для меня укором. Я пока только составлял и утверж­дал планы. А Лариса даже такое сотворила, что пора­зила редко чему удивляющихся колхозников,— научила своего Маркиза вальсировать под баян. Вот что смогли женские руки! Ох уж эти женские руки — кого захочешь выучат плясать под свою дудку.

Лето достигло своего зенита. Стояли жаркие, дремот­ные, зыбкие от марева дни.

Я все ждал вызова в прокуратуру, но следователь словно забыл о моем существовании. Самому же не хоте­лось соваться.

Работы у меня скопилось достаточно. И в ней я нахо­дил забвение от грустных размышлений.

После некоторых колебаний я все-таки пошел к мужу Клавы Лоховой. Дело, скажем прямо, не особенно прият­ное: я симпатизировал продавщице, и заявляться к ней домой было неловко — получалось, что я вмешиваюсь в ее личную жизнь. Но о Лохове опять напомнил Нассонов, пекущийся о каждой паре рук, так нужных в хозяй­стве.

Дом Лоховых стоял на отшибе. Они купили его у мо­лодой семьи, уехавшей в райцентр. Говорят, быстренько подремонтировали запущенную хату, привели в порядок баз, выстроили добротный забор. Было видно, что хозяе­ва любят трудиться в саду и по хозяйству — все было ухоженное и справное.

Вдоль дорожки от калитки до самой хаты был разбит цветник. Цветы были подобраны так, что самые высокие росли позади низких, не затеняя и не заслоняя их. Ме­ня поразили бирки с названиями, болтающиеся на вби­тых в землю колышках. Для того, видимо, чтобы осенью, когда созреют семена, не смешать их, не перепутать.

Конечно, все это было сделано Тихоном, Клава вряд ли к чему прикасалась: магазин открывался с утра, а за­крывался чуть ли не с поздней зарей. А кому не хочется иметь такой уютный дом? Вот она и пеклась об том, чтобы мужа не трогали.

С Тихоном Лоховым я разговаривал буквально де­сять минут.

По словам Нассонова выходило, что Тихон — отъяв­ленный лентяй и лежебока, уклоняющийся от работы. А на самом деле я встретил работящего мужика, спокой­ного и приветливого.

Выслушав меня, он только покачал головой:

— Ну, Клавдия Никаноровна зря меня бабой пред­ставила. Рад бы пойти трудиться, да болячки не пускают.

И показал вполне официальный документ, в котором значилось, что Лохов — инвалид второй группы. Оказывается, у него было удалено одно легкое. Застарелый ту­беркулез…

Конечно, после такого говорить с ним о работе в кол­хозе было бы просто неприлично. Не корить же человека за его болезни!

Я, как полагается, извинился за визит, откозырял и даже высказал обиду, что Клава поставила меня в неловкое положение.

— Ничего, бывает,— проводил меня до калитки Ти­хон.— Я вас понимаю, товарищ инспектор. Что теперь Лохов? Вроде пенсионера получается. А ведь в свое вре­мя всю тайгу обошел… с геологическим рюкзаком.

Даже в такую жару у него была наглухо застегнута рубашка. С виду — крепкий, здоровый мужик. Вот не по­везло! А Клава, наверное, стыдится его неполноценности. Мало ли что скажут люди? Сам знаю, какие любители почесать языки на чужой счет у нас имеются.

Я рассказал о нашем разговоре Нассонову. Тот пока­чал головой и махнул рукой, буркнув, что не может же он знать, что внутри у каждого станичника, не рентген, поди.