— Есть! — радостно заявил он. — Ещё бы у меня не было! Чёрный, А. Н., доктор медицины. Приват-доцент, физико-математический факультет, отделение естественных наук, по кафедре физиологии, параллельный курс. Гороховая, 49. Ну да, этот самый. Вот примечание: «столкн. на засед. физ. — хим. о-ва с Загоскиным из-за строения материи». Как сейчас помню. Загоскин его почти открыто шарлатаном назвал…

— Ну, а тот что?..

— Корректный малый! Помолчал и учтиво ответил: лучшим, дескать, подтверждением его теории служит полнейшая неспособность одряхлевших умов усваивать свежие представления… Что тут у них поднялось тогда!..

— Да в чём было дело?

— А чёрт их знает! Много я понимаю в их материи? Электроны, ионы какие-то… Помню только, как Загоскин кричал: «Не вам подписывать смертный приговор теории, выработанной тысячелетиями!»… Молодёжь, однако, насколько мне помнится, была на стороне Чёрного. А он, собственно, почему тебя интересует?

— Так. Пришлось случайно встретиться.

— Занятный субъект! Я его даже интервьюировать было собрался… Да что я болтаю. Надо тебе аванс устраивать…

И хроникёр скрылся в соседнюю дверь. Спустя минут пять он снова показался и исчез в другую дверь.

Прошло добрых полчаса, пока он появился снова, с торжеством растопырив четыре пальца с обгрызанными ногтями:

— Сорок целковых!..

IV

Солнце повисло над самым горизонтом, когда Беляев с только что купленным в Петербурге пледом в руках вышел из вагона на маленькой промежуточной станции Финляндской железной дороги.

Снег, кое-где маячивший во время пути по сторонам полотна, здесь исчез, и мелкий гравий, напитанный весеннею сыростью, мягко скрипел под ногами. Редкие лужи кое-где подёрнулись стёклышками льда под вечерним морозом, но самый воздух, казалось, дышал ещё весенним теплом. Беляеву в его ватном зимнем пальто было не на шутку жарко.

Не успел он дойти до конца усыпанной гравием платформы, как его со всех сторон обступили бритые скуластые финны в кожаных, собачьего меха шапках с меховым помпоном или пуговицей на темени, с закушенными на сторону короткими трубками.

— Барину дачу? Вот у меня хорошая…

— Пер-ркеле-с̀атана! Куда лезешь? Моя очередь… Вот у меня, барин, четыре окна, лодка есть, ледник…

— Перкеле-х̀у! У него прошлый год барин помер. Его дача плохая…

— У тебя лучше? Задаток возьмёшь, а потом стёкла выбьешь…

Беляев с трудом освободился от насевших на него дачевладельцев и подошёл со своим пледом к одиноко стоявшему у жёлтой таратайки белокурому финну, молча наблюдавшему травлю приезжего.

— Извозчик? — вопросительно обратился к нему Беляев.

— Все извозчики! — ответил тот довольно чисто по-русски. — Куда надо?

— Дача «Марьяла». Знаешь?

— «Марьяла»? Знаю. У Красных ворот.

— Сколько возьмёшь?

— Сорок копеек. У нас такса.

«Недорого за три версты, — подумал Беляев. — Пустить бы сюда питерского извозчика, он бы показал таксу!»

Он вскарабкался в высокую финскую тележку, обернул ноги пледом. Извозчик дёрнул вожжами, и кругленькая, невзрачная на вид, малорослая лошадёнка, сразу влегши в оглобли, с места полною рысью вынесла тележку на шоссе.

— Ну, М́икку, в́артук! В́артук, перкеле-с́ат-тана!.. — неслись за экипажем крики дачевладельцев.

Микку обернулся и, погрозив кнутом, выпустил крепкое слово.

— Однако, ваши финны сердитый народ, — заметил Беляев.

Извозчик покосился на него через плечо и презрительно сплюнул на дорогу.

— Финны? — переспросил он. — Тут нет финны.

— Разве это русские все?

— Нет русские, нет финны… Кулиганы! — выпустил он сердито. — Разве это финны? Работать не хочет, землю сдаёт, дом сдаёт, сам со свиньей живёт. Получит задаток, сейчас в Сестрорецк, а то в Белоостров водку пить… Это не финны, здесь нет финны.

— Где же они?

— Финны далеко… Вот! — Извозчик махнул рукою на север. — Хангё финны, Николайстадт финны, Улеаборг… А здесь не финны, здесь чухны!

— А ты разве не здешний?

— Нет! Я за Улеаборг пятьдесят километров.

— А здесь извозчиком?

— Жена здесь. Вот… жена есть, лошадь есть, а дом нету… Вот деньги заработаю, поедем домой, дом буду строить.

Извозчик дёрнул левой вожжой, и тележка, черкнув крылом по гранитному нетёсаному обелиску, свернула с шоссе на просёлочную дорогу между жердяными заборами и запрыгала по изрытым корнями и кочками колеям.

— Вот… «Марьяла»! — извозчик указал на зелёную крышу, словно вынырнувшую из соснового леса на самом гребне высокого песчаного холма. Солнце давно спряталось за горизонтом, и всё кругом кутали густые синие тени, а окна стоявшей на горе дачи ещё горели кровавым отблеском солнца, и вся сторона, обращённая к западу, словно выкрашена была розовой краской.

— Часто возишь гостей на «Марьялу»? — спросил Беляев.

— Нет часто. Барин один живёт. В месяц раз приезжает, а летом живёт, никуда не ходит.

— А теперь кто там? Сторож?

— Да, сторож, один.

— Финн или русский?

— Нет, шорнай.

— Как «шорнай»?

— Да! шорнай… нигер!

— А, вот что! — догадался Беляев. — Не страшно ему одному в лесу?

— Чего страшно?.. Он сам страшный. Вот будете смотреть.

Лошадь с трудом тащила теперь тележку по глубокому рыхлому песку в гору. Здесь, среди тесно обступивших сосен, сумерки ещё более сгустились, и странно было, когда, достигнув площадки на гребне горы, путники снова очутились лицом к лицу с блещущей яркими красками зарёй.

Небольшой бревенчатый домик с верандой, обращённой в сторону моря, с широкими итальянскими окнами, задёрнутыми изнутри плотными занавесками, был окружён живой изгородью из можжевельника и низеньких веймутовских сосен с голубыми разлатыми лапами. Сарай для дров, ледник и другие хозяйственные службы заслоняли дом со стороны дороги, а от небольшой пристройки в сторону леса тянулась вереница крытых отдушин, выходящих прямо из земли, как у компоста или погреба.

Беляев расплатился с извозчиком и двинулся к крыльцу.

— Я буду подождать! — крикнул ему Микку, оправляя шлею на своей лохматой лошадёнке.

— Не нужно. Я здесь останусь на ночь.

— Ну, ну! — скептически возразил извозчик. — Я буду посмотреть. Сторож никого не пускает.

Беляев тщетно искал ручку у дверей. Без обычной рамы и филёнок, вырезанная словно из одного куска огромного дерева, полированная дубовая дверь была так точно пригнана к косякам, что не было даже заметно пазов. Не было и признаков замка. Только левее из толщи бревна высовывалась крошечная пуговка кнопки.

Беляев нашёл её и энергично придавил.

Несколько минут не было слышно ни шагов, ни шороха. Потом внезапно в середине двери открылся небольшой глазок, как у тюремных камер, и тихий низкий голос сказал чисто по-русски:

— Барина нет дома. Без него не велено никого принимать.

«Как же, доктор сказал, что сторож не понимает по-русски? — мелькнуло в голове Беляева. — Отлично говорит…»

— У меня от барина вам записка, — сказал он.

— Барина нет дома. Без него не велено никого принимать! — настойчиво повторил голос.

— У меня с собой карточка барина.

— Барина нет дома, — в третий раз повторил голос уже сердито и угрожающе. — Без него не велено никого принимать.

— Что за чертовщина такая? — вспылил Беляев, с удивлением прислушиваясь к монотонному голосу, который в третий раз тупо и механически повторял одни и те же слова. — У меня карточка, я же вам говорю… Ах, черт! — сообразил он наконец. — Я-то дурак тоже!

Он вынул из бумажника карточку доктора и, показывая её невидимому сторожу, спросил по-французски:

— Вы, вероятно, не понимаете по-русски?

— Non, monsieur. Pas un mot.[1]

— У меня с собой визитная карточка хозяина этой дачи с надписью для вас. Доктор, вероятно, сам сегодня приедет вечером… Можете вы меня пустить?

В глазок высунулись два тонких смуглых пальца, и голос сказал: