— Начинается урок сценического искусства, — объяснил Морев. — Учебный план училища предусматривает всестороннее развитие молодого артиста. Куда же теперь, господин Дезерт? Быть может, вас интересуют приемные испытания?

— Меня интересует все! — упрямо повторил импресарио.

До сих пор Дезерт не очень жаловал вниманием своего провожатого. Теперь же окинул его испытующим взглядом:

— Если не ошибаюсь, в прошлом вы были артистом, господин…

— Моя фамилия — Морев. Да, я работал многие годы эквилибристом. Однако случилось несчастье: я оступился на репетиции, попортил ногу, и тогда.

— И тогда вас взяли сюда, в училище, — понимающе кивнул Дезерт. Он чуть не добавил: «Вам очень повезло!»

Конечно же повезло! Сколько раз, приглядываясь к артистам, достигшим среднего возраста, Дезерт читал в их глазах затаенный страх. Иначе быть не может, если ты под ударом. Даже если еще сполна владеешь своим телом, и фигуре не изменила стройность, и по-прежнему каждый мускул упруг — все равно ты уже под ударом. Старость, цирковая старость не за горами, а молодые, теснясь у манежа, с волчьей жадностью подстерегают момент, когда ты дрогнешь. Иначе быть не может. Ни жалости, ни пощады цирк не знает. Считай, что тебе повезло, если напоследок сумел устроиться в униформу или на какую-нибудь подсобную закулисную поденщину. Да, цирк никого не щадит, и этому русскому повезло!

Все было готово к началу приемных испытаний. Члены комиссии (целый синклит!) восседали за длинным столом, расположенным в глубине комнаты, а спереди, по обе стороны от широкой ковровой дорожки, дожидались своей судьбы поступающие: по одну сторону девочки, по другую — мальчики. Что касается матерей. Формально они отсутствовали, но, поскольку испытания проводились на первом этаже, матери имели возможность толпиться за окнами и всячески ободрять сквозь стекло — каждая свое чадо. Наконец появился директор. Сразу, еще не заняв председательского места, весело сказал:

— Здравствуйте, ребята!

Ответили громко, но вразброд.

— Что, что такое? — поморщился директор. — А ну-ка, повторим дружнее! Вот так! Совсем другое дело! — И обратился к секретарю приемной комиссии: — Какая явка у нас? Все явились по списку?

Тот еще раз провел беглую перекличку, а директор, увидя Дезерта, пригласил его сесть рядом с собой:

— В нынешнем году мы решили особое внимание уделить комплектованию детских групп. Чем раньше начнешь — тем большие результаты!

Перекличка окончилась. Члены комиссии — педагоги училища, в прошлом цирковые артисты, — пытливо вглядывались в подвижные, но еще нечеткие, как бы недопроявленные детские лица. Что привело сюда ребят?

Здесь были дети, привороженные яркой праздничностью цирка, еще не знающие, какой ценой — неустанным трудом, полной самоотдачей — придется расплачиваться за эту яркость. Не все устоят. Некоторые дрогнут, отступят, уйдут. Других привело родительское тщеславие: «Дочка у меня такая миленькая, ей так к лицу гимнастический костюмчик. Пусть станет цирковой артисткой, по заграницам кататься будет!» И эти отсеются вскоре, им не под силу окажется настоящий труд.

Пытливо вглядываясь в ребячьи лица, члены комиссии думали: «До чего же трудно различить тот доподлинный росток, что, пройдя через годы учебы, станет цветком, украшением, гордостью манежа!»

Вступительные испытания особой трудностью не отличались. «Ну-ка, пройдись по дорожке туда-обратно, покажи, как шагаешь. Теперь побегай. Стоечку сделай, кульбитик. Еще что умеешь? Мостик? Ладно, покажи и мостик, посмотрим, как гнешься. А где до сих пор занимался? При Дворце пионеров? В клубном кружке?» Затем дети попадали в руки Морева.

Если недавно Дезерт чувствовал себя задетым независимостью этого педагога, то теперь не мог не отдать должного движениям его рук: очень бережно, с мягкой осторожностью умели прикасаться руки Морева и в то же время все распознавать в только еще формирующемся ребячьем теле.

«Так и надо, — оценил Дезерт. — Здесь не может быть снисходительности. Сегодня ребенок, а завтра артист, работа, контракт!»

К столу комиссии вышла девочка: золотисто-смуглый загар, две косички, подвешенные крендельками к пушистому затылку, веселые ямочки на щеках и очень ясные, звездочками мерцающие глаза. И все, что показывала она, получалось не только легко, но и почти музыкально. Затем, не дожидаясь приглашения, сама подошла к Мореву.

Девочка эта понравилась всем, и казалось, что вопрос о ее приеме решен. Морев, однако, насторожился. Словно проверяя самого себя, он и раз и два провел ладонью по ступням девочки. Потом, разрешив ей вернуться на место, объяснил комиссии, что имеется, хотя и не резко выраженное, плоскостопие. Досадливо поморщась, директор потянулся к перу.

«Вот и все! Жестокая прихоть судьбы! — подумал Дезерт: оторвавшись от обычных дел, он мог позволить себе философствование. — Короткое движение пера, и список поступающих сократится на строку!»

Но тут произошло неожиданное. Стремительно выбежав вперед, отмахнувшись от увещевательного движения секретаря комиссии, девочка что-то громко воскликнула, и сразу другими сделались ее глаза — уже не мерцающими, а настойчивыми, требовательными, даже сердитыми.

«Смелая! Пытается уговорить! — догадался Дезерт. — Но разве это может к чему-нибудь привести? Почему ее не уведут?»

Внимательно, не прерывая, слушал директор девочку, и постепенно голос ее стал прерывистым, в нем обозначились и слезы и мольба.

— Я верю. Верю тебе, — негромко произнес затем директор. — Теперь я вижу, ты и в самом деле любишь цирк!

— Нет, вы не знаете, как я люблю! — жарко призналась девочка. — Иначе я жить не смогу! Я буду стараться, так стараться!

— Я верю! — снова подтвердил директор.

Тут же он спохватился, что говорить об этом неосторожно, и обернулся к педагогам, не то оправдываясь, не то ища поддержки. Решительно поднялась высокая женщина — в прошлом велофигуристка с громким именем. Подтверждая свою речь, она вышла из-за стола, стала рядом с девочкой и показала свои не по возрасту стройные, крепкие ноги.

— Она рассказывает, что в детстве страдала рахитом, но, усиленно тренируясь, избавилась от малейших следов, — пояснил Морев, наклоняясь через стол к Дезерту.

Экс-королева фигурной велоезды (в эти минуты, вероятно, она меньше всего чувствовала себя педагогом) стояла в такой энергичной позе, будто снова была готова вскочить на высокое седло, под которым, сумасшедше сверкая, крутятся колесные спицы. Директор, деликатно кашлянув, вернул ее к действительности. А Морев…

С особым, обостренным любопытством следил сейчас за ним Дезерт. Как-то поведет себя этот бывший артист? Поддастся ли неразумной, путающей карты чувствительности или же покажет себя человеком трезвым, прежде всего озабоченным сохранить деловую репутацию?

Вторично склонясь над девочкой, Морев снова ее оглядел: телосложение, руки, ноги, посадку головы. Привлек тихонько за плечи и посмотрел в глаза. Очень пытливым был взгляд, но девочка его выдержала. Еще мгновение помедлил Морев. Лишь затем, отстранив наконец золотисто-смуглую фигурку, негромко и утвердительно что-то сказал директору.

— Под вашу, Николай Григорьевич, ответственность, — отозвался тот.

— Согласен. Под мою!

Девочка, восторженно вскрикнув, подбежала к Мореву, захлопала в ладоши.

— Ну, хватит! Хватит же! — с притворной строгостью остановил ее директор. — Ты только помни, что обещала. Занимайся хорошенько. Не подведи!

После, когда приемные испытания были закончены, и детей отпустили, и матери, вмиг исчезнув за окнами, поспешили навстречу своим детищам, Морев осведомился у Дезерта — не наскучило ли ему.

— О нет. Я с интересом наблюдал. Тем более этот случай. Вы очень гуманно отнеслись, господин Морев, к бедной девочке.

— К бедной? Я думаю, мы сумеем устранить небольшое физическое отклонение. Девочку эту я не назвал бы бедной. Она станет артисткой! Будет счастлива!