Звонок умолк, и на середину манежа вышел Сагайдачный:

— Внимание! Попрошу ко мне!

Двинулись нестройной толпой, на ходу переговариваясь, пересмеиваясь. Шум заставил Сагайдачного поморщиться. Он поднял руку, призывая к порядку. Потом спросил, повысив голос:

— Неужели так трудно соблюсти тишину?

Притихли. Еще раз укоризненно всех оглядев, Сагайдачный намеревался приступить к репетиции, но тут из-за кулис вышел Казарин, а перед ним — неизменной парой — Семен Гаврилович и Георгий Львович.

— Прошу извинить секундное запоздание, — распевно проговорил Казарин. — И я, и мои ассистенты в полном вашем распоряжении, Сергей Сергеевич. Скажите только, все ли мои помощники будут вам нужны?

Сагайдачный ответил: нет, не все. И показал глазами на лилипутов.

— В таком случае, друзья, не смею вас задерживать, — учтиво и даже церемонно поклонился Казарин своим помощникам.

Они удалились, а Сагайдачный едва удержался, чтобы снова не поморщиться: «Ох уж этот деятель! Только бы позы ему принимать»!

Совсем немного времени — лишь несколько минут — занимает пролог в цирковой программе. Зрителям, однако, он по душе и своей многокрасочностью, и праздничностью. Если же приложить творческую руку — пролог может стать впечатляющим и по заложенной в нем мысли.

— Внимание, товарищи! — повторил Сагайдачный с жестким нажимом. — У нас очень мало времени. Попрошу сосредоточиться. Итак. Построившись за форгангом, попарно идете до середины манежа. Затем образуете вдоль барьера два полукружья. Затем выступает чтец. Последняя фраза его монолога. Еще раз попрошу внимания! Каждому надо твердо запомнить эту фразу! Последняя фраза: «Тебе, Отчизна, наше мастерство!» — является для вас сигналом. Все разом высоко подымаете флажки и взмахиваете ими в такт музыке. Понятно? Кстати, где же флажки? Почему до сих пор флажки не розданы?

Петряков, приблизившись к барьеру, смущенно объяснил, что полотнища приколочены еще с вечера, но древки не успели просохнуть и краска липнет к ладоням.

— Здрасте-пожалуйста! — раздраженно оборвал Сагайдачный. — Это что же получается? На охоту ехать — собак кормить? Ничего не попишешь: придется пока что без флажков репетировать. Маэстро, вы готовы?

Оркестр заиграл знаменитый «Цирковой марш» Дунаевского, и тогда из-за кулис появились артисты. Дойдя до середины манежа, они разъединились на два полукружья, уступили место чтецу. Выучить монолог он не успел и потому читал по бумажке. В конце провозгласил:

— Тебе, Отчизна, наше мастерство!

Фразу эту должен был подхватить оркестр, но возникла какая-то заминка: дирижер постучал по пюпитру, и музыка оборвалась.

— В чем дело? Что там еще? — обернулся Сагайдачный к оркестровой раковине. — Ах вот, значит, как? Мало того, что флажки не просохли. Вдобавок ноты только-только розданы. Хороша репетиция! Не репетиция, а шаляй-валяй!

Анна — она стояла невдалеке от мужа — невольно прикрыла глаза: «Когда же, наконец, он придет в себя? Как будто подменили!» И еще раз прикрыла, встретившись с внимательным взглядом Казарина: «Все видит, все замечает. Хоть бы его тут не было!»

Повинуясь знаку Сагайдачного, артисты опять прошли за кулисы, опять построились и вышли на манеж, опять вступил чтец, и опять, едва прозвучало: «Тебе, Отчизна, наше мастерство!» — разнобой в оркестре, стук дирижерской палочки по пюпитру.

На этот раз лицо Сагайдачного исказилось.

— Послушайте, маэстро! — вскричал он. — Да-да, я к вам обращаюсь. Скажите откровенно: хоть на что-нибудь лабухи ваши способны?

Не только вызывающе — неприкрыто грубо прозвучала эта жаргонная кличка. Настолько грубо, что многих передернуло.

Заметно растерявшись, дирижер повторил, что нельзя винить оркестрантов: ноты едва успели расписать по инструментам, и мыслимо ли вот так — без единой репетиции, с листа.

— А что же можете другое предложить? — перебил Сагайдачный. — Премьеру перенести на неделю-другую? Или же новый состав оркестра подобрать? Ладно! Начнем сначала! Не моя вина, если в третий раз придется танцевать от печки!

На этот раз, к счастью, все обошлось благополучно, и Сагайдачный, впервые разгладив лоб, собрался было отпустить артистов. Помешал неожиданный шум: из оркестровой раковины на манеж устремился один из музыкантов.

— Кто вам позволил оскорбительный этот тон? — крикнул он Сагайдачному. — Кто вам позволил?

Это произошло неожиданно, и все вокруг замерли.

— Что такое? — переспросил, прищурясь, Сагайдачный. Казалось, он был и впрямь удивлен, но тут же черты лица сделались жесткими, напряженными. — В чем дело?

Что такое?

Музыкант — немолодой, сутулый, нервически сжавший кулаки — что-то еще намеревался сказать, но ничего не смог: мешала одышка.

— Ну и ну! — громко сказал Сагайдачный, как будто со всеми вокруг делясь своим несказанным удивлением. — Ишь чистоплюй какой выискался!

Артисты не откликнулись на эти слова. Они стояли не только молча, но и заметно насупясь. И даже Вершинин, обычно до безотказности услужливый по отношению к своему патрону, на этот раз предпочел стушеваться, схорониться подальше за спины товарищей.

— Ничего себе, занятная ситуация! — повысил Сагайдачный голос. — Мы все тут стараемся, без остатка силы вкладываем, а этот…

Фразу окончить не успел. Точно догадавшись, какого она может быть характера, белесый и остроносый юноша (прежде Сагайдачному не приходилось видеть Жарикова) быстро вышел вперед и заслонил собой музыканта. И остальная молодежь громко, негодующе зашумела.

Все это заняло считанные мгновения. Анна опять увидела Казарина и как он смотрит на происходящее — все равно как учтивый гость, старающийся сделать вид, что не замечает непорядок в том доме, куда приглашен. Повинуясь неодолимому порыву, Анна шагнула вперед. Она хотела остановить, удержать, образумить мужа. И Сагайдачный увидел ее, поднял руку — не то угрожающим, не то предостерегающим жестом. Снова взрыв голосов — взволнованных, протестующих, спорящих, возмущенных. И неожиданный своим спокойствием голос Костюченко (никто не заметил, когда директор появился в зале):

— Тихо, товарищи!

Примолкли. Костюченко прошел вперед.

— Вы, кажется, успели закончить репетицию? — осведомился он у Сагайдачного. — Если так, пусть товарищи артисты отдыхают, а мы с вами. Нам надо поговорить,

Сергей Сергеевич!

Они вдвоем покинули зал, прошли в директорский кабинет, и там, пригласив Сагайдачного сесть, Костюченко спросил его напрямик:

— Что произошло?

— Да ничего особенного.

— А все же?

— Ничего особенного, — повторил Сагайдачный. И чуть улыбнулся: — Стоит ли вам, товарищ директор, так близко к сердцу принимать? Если я взялся за пролог — уж как-нибудь, вас не утруждая, сам справлюсь!

При этом поднялся, давая понять, что говорить больше не о чем. Нет, Костюченко не согласился.

— Садитесь, — пригласил он снова, и на этот раз приглашение прозвучало с такой настойчивостью, что Сагайдачный не стал перечить.

— Слушаю вас, — сказал он, стараясь не выдать свое раздражение.

— Да нет, Сергей Сергеевич. Лучше мне вас послушать. Как вы считаете: почему артисты пришли в такое возбуждение?

— Ах, вот вы о чем. Пустяковый случай. Одного музыканта пришлось повоспитывать.

— Повоспитывать? — переспросил Костюченко. — Но разве грубое оскорбление подходит для воспитания?

Теперь Сагайдачный понял: как видно, директор был свидетелем того, что разыгралось на манеже. Ишь каков. Изображает тихоню, а сам норовит во все вокруг вмешиваться. Мало ему собственных дел.

— Я, конечно, понимаю, товарищ директор, — с усмешкой отозвался Сагайдачный. — В систему нашу вы пришли недавно, многое для вас в новинку. Потому и хочу посоветовать: не обращайте сугубого внимания. Такой уж в цирке у нас народ: пошумит, поволнуется, а затем, глядишь, как ни в чем не бывало. Снова все в порядке!

— Вы так думаете?

— Определенно. Вы, возможно, не все еще знаете.