У нееврея, у человека «автономной морали» по мере приближения к Всевышнему снижается число обусловленных извне поступков, и возрастает число поступков внутренне свободных, у еврея прямо наоборот. Смысл его святости, его посвященности заключается в педантичной исполнительности того, что ему предписал Создатель.

Все, что Кант писал о «лицемерии» «статутарных религий», справедливо, но справедливо лишь по отношению к христианским конфессиям. Им действительно не пристало быть «статутарными», им не к лицу «обрядоверие». Но смысл иудейской заповеди в другом, и этот смысл остался Кантом не замечен.

Итак, философии в пределе дополнительна не просто религия, а именно иудаизм, в первую очередь иудаизм. Если «обрядоверие» христианства противопоставлено автономному разуму и автономной морали антагонистически, то диалогически им противопоставлена именно Галаха иудаизма. Автономный разум в такой же мере предполагает Галаху, в какой философия предполагает филологию, а мысль предполагает бытие.

Они взаимоположены и взаимодополнительны, они коренятся в единой действительности. В этом отношении можно отметить, что теория дополнительности – это теория дупликации, удвоения логик, которая усматривается уже на уровне сопряжения тождества и различия.

Иными словами, принцип дополнительности – это фундаментальный принцип саморазличения, принцип раскалывания одной тотальности на две, раскалывания происходящего из стремления всеобщего самосоотнестись и самоопределиться. Монологика превращается в диалогику, монокулярное мировоззрение – в мировоззрение бинокулярное.

Как я попытаюсь показать, взаимоотношения христиан и иудеев, исходно претендующих представлять собой одно и то же лицо (древний Израиль), идеально вписывается в эту общую двоящуюся логику. Таким образом теология дополнительности, т. е. теология сопряжения иудейской и христианской веры как двух образов одной веры, основывается на некоторых общих положениях европейской философии.

Два Завета

Включив в корпус своих священных книг и еврейский ТАНАХ и свой собственный Новый Завет, христиане создали двучленный источник – Библию. Если задуматься, то ход этот был достаточно нетривиальный. Зачем отцам церкви понадобилось оставлять в составе своего священного текста священный текст общины, откровенно враждебной христианству? Ведь разделение между иудеями и христианами произошло очень рано.

Более того, епископ Маркион [25] (II век), влияние которого в какой-то момент было огромно, считал, что Иисус – сын не еврейского, а универсального бога, и что соответственно «Ветхий завет» продиктован сатаной, и его следует отбросить. Но встретившийся с Маркионом муж апостольский Поликарп Смирнский [26] не иудеев, а именно его, Маркиона, назвал «первенцем сатаны».

Соблазны выкинуть из христианского корпуса книги «Ветхого завета» возникали и позже. В этой связи достаточно назвать имя видного либерального теолога первой половины ХХ-го века Гарнака, который писал в своей монографии, посвященной Маркиону: «Отвергнуть Ветхий завет во втором столетии была ошибка, которую отвергла великая церковь; удержать ветхий завет в XVI веке была судьба, от которой реформация не смогла уйти. Но сохранение его в протестантизме с XIX-го века есть следствие религиозной и церковной косности» (Цит по Лев Шестов «Умозрение и откровение» YMKA-PRESS Париж 1964 стр 57.)

Но оказывается, именно диалогические сопряжение Заветов является тем, что так примечательно и ценно в Библии. По самой своей структуре Библия – это двоящийся, соотносящийся с самим собой текст. Библия – это источник, который как бы выходит за собственные пределы, который вынуждает человеческий ум постоянно соотносить два соперничающих между собой истока, вынуждает постоянно вступать в диалог. А поэтому Библия является не только бесконечным, но и «умным» источником, который с одной стороны, для своей определенности не нуждается ни в чем внешнем, а с другой – воспитывает диалогическое мышление, как нечто исконно присущее уму.

Идея не одного, а именно двух заветов – особенного и всеобщего, увязанность этих заветов в единый завет – это то, что позволило христианству выйти за свои собственные пределы и породить внетрадиционный секулярный мир. В принятии двучленного источника впервые проявился тот «гений христианства», который придал общее направление всему дальнейшему развитию основанной на христианской религии цивилизации.

По-видимому, следует договорить эту идею до конца, и провозгласить, что истинная религия предопределена быть двучастной, находящейся во внутреннем диалоге с самой собой, что истинный Завет промыслительно представлен сосуществованием двух Заветов; что истинное мировоззрение призвано быть бинокулярным в той же мере, как и зрение обычное.

Однако при этом важно отметить, что на конкретно-религиозном уровне теология дополнительности сама должна быть представлена двумя дополнительными теологиями: «наукоучение» европейской философии, противопоставляющей мысль и бытие как две логики, как раздвоение логик – и в рамках этого подхода задающей теологию сопряжения двух Заветов, – должно дополняться «фольклорной» традиционной иудейской интерпретацией этой же коллизии.

Как же сами две эти религии практически и теологически относятся друг к другу? Как выглядит теология дополнительности на собственно теологическом уровне?

Опыты диалога

На протяжении веков в христианском мире по отношению к еврейству господствовали теология замещения и проповедь презрения. «Ветхий» и «Новый» Заветы воспринимались не диалогически, но лишь как две фазы одного и того же Завета. Союз, заключенный между евреями и Всевышним, был объявлен церковью упраздненным. От евреев ожидалось, что они оставят исполнение порученных им заповедей, что они прекратят существование в качестве обособленной религиозной общины, и вольются в новый «духовный Израиль». На протяжении веков, несмотря на то, что в Торе Всевышний многократно называл Свой союз с Израилем вечным союзом, Закон Моисея рассматривался христианами как вспомогательное, давно отжившее свое время средство. Соответственно избранность Израиля воспринималась как относящаяся только к прошлому.

И все же даже в этот мрачный период, когда евреи стали подвергаться со стороны христиан откровенному преследованию, могли звучать также и вполне позитивные слова, как, например следующие, написанные Папой Григорием [27] 6 апреля 1233 года в письме к епископам Франции: «Хотя неверие евреев следует осуждать, тем не менее их связь с христианским миром полезна и в известном смысле необходима, ибо они тоже являют образ нашего Спасителя и были созданы Творцом всего человечества. Поэтому избави Боже, чтобы они были истреблены Его собственными творениями, в особенности теми, кто верует в Христа… ибо праотцы евреев были друзьями Бога, и их потомков следует сохранить». (Цит по Малколм Хэй «Кровь брата твоего» Иерусалим 1991 стр 145).

В послевоенный период, после того как христианский мир – хотел он того или нет – оказался замешан в Холокосте, у церкви появились дополнительные мотивы в корне пересмотреть свое отношение к иудаизму.

Как бы то ни было, в последние десятилетия теологический аспект иудео-христианских отношений стал христианским миром активно переосмысливаться.

В послевоенном западно – христианском мире все больше стали понимать, что иудаизм нужен христианству «живой», что у евреев не просто имеется свой отличный от христиан путь, но что «отличность» этого пути является гарантом жизненности самого христианства, что два Завета сосуществуют всерьез. В церкви все больше стали ощущать, что обе религии выигрывают, когда они сохраняют свою относительную различенность, и обе теряют, когда приходят к единому «христианскому знаменателю».