Перед ней внезапно разверзлась пропасть, и глубину ее обнаружил взгляд, который Мари бросила на незнакомца.
«Эта женщина любит его, — подумала Мари. — Но почему же она осыпает меня любезностями? Ведь только что она выказывала мне такую холодность! Неужели я погибла? А может быть, она боится меня?»
Меж тем эмигрант бледнел, краснел, но все же сохранял спокойствие и сидел, опустив глаза, чтобы скрыть бушевавшие в нем странные чувства. Плотно сжатые губы его утратили изящные очертания, лицо пожелтело от какой-то грозной мысли. Мадмуазель де Верней не могла понять, есть ли хоть искра любви в его яростном гневе. Дорога пошла лесом, и темнота мешала участникам безмолвной драмы вопрошать друг друга взглядом. Ропот ветра, шорох густой листвы, звук мерных шагов конвоя придавали этой сцене торжественность, ускорявшую биение сердца. Мадмуазель де Верней догадывалась о причинах внезапной перемены: воспоминание о Корантене мелькнуло, как молния, и тогда мгновенно перед ней предстала истинная картина ее судьбы. В первый раз за этот день она серьезно задумалась над своим положением. До этой минуты она лишь отдавалась счастью любить, не думая ни о себе, ни о будущем. Но теперь она не могла вынести безысходной тоски, стала искать и ждать с кротким терпением любви хотя бы единого взгляда своего возлюбленного, и немая мольба ее глаз была так пламенна, в бледности и трепете ее было столько проникновенного призыва сердца, что он поколебался, но от этого ее падение стало еще более явным.
— Вам нездоровится, мадмуазель? — спросил он.
Его голос, вдруг утративший мягкость, самый вопрос, взгляд, жест — все убедило бедную девушку, что события этого дня — только мираж души, что он рассеялся, как легкие, едва возникшие облака, которые уносит ветер.
— Нездоровится? — переспросила она и деланно засмеялась. — Я только что хотела задать вам такой же вопрос.
— А я думала, что вы понимаете друг друга, — с притворным благодушием сказала г-жа дю Га.
Дворянин и мадмуазель де Верней ничего не ответили. Мадмуазель де Верней была уязвлена вдвойне, ибо с досадой видела бессилие своей всемогущей красоты. Она знала, что в любую минуту, если пожелает, может выяснить причину произошедшей перемены, но совсем не стремилась это сделать, — пожалуй, впервые женщина отступала перед разгадкой тайны. В жизни человеческой, к несчастью, нередко бывают положения, когда вследствие слишком глубокого раздумья или разразившейся катастрофы нашим мыслям не за что ухватиться, они теряют свою основу, у них нет отправной точки, и наше настоящее теряет тогда связь и с прошлым и с будущим. В таком душевном состоянии была и мадмуазель де Верней. Она забилась в угол кареты и поникла, словно деревце, вырванное с корнем. В безмолвном страдании она ни на кого не глядела, замкнулась в своем горе и с таким упорством не хотела покидать тот неведомый мир, где находят себе прибежище несчастные, что ничего вокруг не замечала. Над каретой с карканьем пронеслась черная стая ворон, но Мари не обратила на это внимания, хотя у нее, как у всех сильных натур, сохранился в сердце уголок для суеверия. Некоторое время путешественники ехали молча.
«Уже чужие! — думала мадмуазель де Верней. — Но ведь никто вокруг меня ничего не сказал! Неужели Корантен?.. Но это не в его интересах. Кто же мог обвинить меня? Едва только пришла ко мне любовь — и вот я уже покинута. Я сею любовь, а пожинаю презрение. Значит, так мне суждено: вечно видеть счастье и вечно терять его!»
И она почувствовала неизведанное смятение, ибо действительно полюбила впервые в жизни. Однако она еще не настолько раскрыла свое сердце, чтобы не найти поддержки в гордости, столь естественной для молодой и прекрасной женщины. Нет, она еще не выдала тайну своей любви, тайну, которую нередко хранят и под пыткой. Она выпрямилась и, стыдясь показать безмолвным страданием силу своей страсти, весело вскинула голову, явив своим спутникам улыбающееся лицо — вернее, улыбающуюся маску, — затем постаралась придать твердость своему голосу и заговорила с капитаном Мерлем, который все время держался неподалеку от кареты.
— Где мы сейчас? — спросила она.
— До Фужера три с половиной лье, мадмуазель.
— Значит, скоро там будем? — сказала она, желая завязать разговор, так как решила оказать некоторое внимание молодому капитану.
— Лье — мера невеликая, — радостно подхватил Мерль, — но в этих краях они вытягиваются до бесконечности. Когда мы одолеем этот подъем и окажемся на плоскогорье, вы увидите долину, похожую на ту, с которой мы скоро расстанемся, а на горизонте покажется вершина Пелерины. Дай бог, чтобы шуаны не вздумали взять там реванш! Ну, вы сами понимаете: все время подниматься и спускаться, этак не быстро доедешь. А с Пелерины вы увидите еще...
При слове «Пелерина» эмигрант вздрогнул, но еле заметно, и увидела это только мадмуазель де Верней.
— А что такое Пелерина? — быстро спросила девушка, прерывая капитана, увлекшегося топографией Бретани.
— Это высокая гора, — ответил Мерль, — по ее имени названа долина Мэна, куда мы сейчас попадем, и она отделяет эту провинцию от долины Куэнона, в конце которой находится Фужер — первый город Бретани. В последних числах вандемьера у нас около Пелерины была схватка с Молодцом и его разбойниками. Мы вели новобранцев в Майенну, а им так не хотелось расставаться со своей родиной, что на границе ее они решили нас перебить. Но Юло крепкий рубака, он им задал!..
— Так вы, вероятно, видели Молодца? — спросила девушка. — Каков он собою?
Она не сводила проницательных, насмешливых глаз с мнимого виконта де Бована.
— О, бог мой! — ответил Мерль, которого она все время перебивала. — Гражданин дю Га вылитый его портрет, и не будь на нем мундира Политехнической школы, я бы побился об заклад, что это Молодец.
Мадмуазель де Верней пристально посмотрела на холодное, неподвижное лицо человека, унизившего ее своим презрением, но не могла увидеть в нем никаких признаков страха; горькой улыбкой она дала ему понять, что в эту минуту раскрыла тайну, которую он вероломно скрывал от нее. Затем она склонила голову набок, чтобы видеть и молодого дворянина, и Мерля, и, раздувая от радости ноздри, насмешливо сказала республиканцу:
— Капитан, этот главарь шуанов очень тревожит первого консула. Говорят, он человек смелый, но опрометчивый в своих поступках, особенно с женщинами.
— Мы на это и рассчитываем, чтобы свести с ним счеты. И попадись он нам в руки хотя бы на два часа, мы ему влепим в голову кусочек свинца. Если б этот эмиссар Кобленца[20] встретил нас, он поступил бы с нами точно так же, и мы отправились бы на тот свет. Стало быть, par pari[21]!..
— О, нам нечего бояться такой встречи, — сказал эмигрант. — Ваши солдаты не дойдут до Пелерины. Они слишком устали. И если вы согласитесь, они могут сделать привал в двух шагах отсюда. Моя матушка должна сойти в Виветьере, — вон дорога, что ведет туда. Это недалеко, рукой подать. Обе наши спутницы, вероятно, с удовольствием отдохнут, их, конечно, утомил безостановочный перегон от самого Алансона. Благодаря великодушию мадмуазель де Верней, — сказал он, с вынужденной учтивостью поворачиваясь к девушке, — наше путешествие было столь же безопасным, сколь и приятным, и я надеюсь, что она окажет честь принять предложение отужинать у моей матушки. И к тому же, капитан, — добавил он, обращаясь к Мерлю, — даже и в эти тяжелые времена у нас, в Виветьере, пожалуй, найдется бочонок сидра, который разопьют ваши люди. Не все же у нас забрал Молодец, — по крайней мере, так думает моя матушка...
— Ваша матушка?.. — иронически воскликнула мадмуазель де Верней, ничего не ответив на его странное предложение.
— Как? Мой возраст нынче вечером уже не кажется вам правдоподобным? — воскликнула г-жа дю Га. — Я, к несчастью, вышла замуж очень рано, и сын у меня появился в пятнадцать лет...