Итак, последние два года обитатели замка были почти что счастливы. Г-н д'Отсэр уходил из дому чуть свет, наблюдал за рабочими, которые были заняты у него круглый год; затем возвращался к завтраку, а после завтрака садился на крестьянскую лошадку и, словно сторож, объезжал имение; вторично он являлся к обеду, вечера проводил за партией бостона. У каждого из обитателей замка были свои занятия, жизнь текла размеренно, словно в монастыре. Только Лоранса нарушала эту размеренность своими внезапными поездками, своими частыми отлучками, всем тем, что г-жа д'Отсэр называла ее причудами. Однако в Сен-Сине существовало два политических направления, находились и поводы для разногласий. Во-первых, Дюрие и его жена ревновали Готара и Катрину, которые стояли ближе к молодой хозяйке, кумиру всего дома. Во-вторых, супруги д'Отсэр, поддерживаемые мадмуазель Гуже и аббатом, желали, чтобы их сыновья, равно как и близнецы Симезы, вернулись на родину и приобщились к радостям безмятежной жизни в замке, вместо того чтобы влачить жалкое существование на чужбине. Лоранса осуждала столь малодушную готовность пойти на сделку, она была представительницей роялизма чистого, воинствующего и непреклонного. А четверо стариков не желали подвергать испытаниям ту счастливую жизнь и тот клочок земли, которые они отвоевали у бурного потока революции, и старались внушить Лорансе свои поистине мудрые взгляды, догадываясь, что она в немалой степени влияет на решение молодых д'Отсэров и Симезов не возвращаться во Францию. Бедных стариков ужасало гордое презрение их воспитанницы к этим чаяниям, и они справедливо опасались с ее стороны какой-нибудь, как они говорили, «выходки». Эти разногласия обнаружились со времени взрыва адской машины на улице Сен-Никез — первого покушения роялистов на победителя при Маренго, после того как он отказался от переговоров с Бурбонами. Воображая, что покушение организовано республиканцами, д'Отсэры почитали счастьем, что Бонапарт избежал опасности. А Лоранса плакала от бешенства, когда узнала, что первый консул уцелел. Ее отчаяние взяло верх над обычной скрытностью, и она стала укорять бога за то, что он предал потомков Людовика Святого.

— Если бы я взялась за дело, — воскликнула она, — я не промахнулась бы! Разве мы не вправе применять против узурпатора любое оружие? — обратилась она к аббату Гуже, заметив, что ее слова вызвали у всех присутствующих глубокое недоумение.

— Дитя мое, — ответил аббат, — философы весьма рьяно нападали на церковь, порицая ее за то, что некогда она отстаивала наше право обращать против узурпаторов то самое оружие, которым те пользовались, добиваясь своей цели; ныне же церковь слишком многим обязана господину первому консулу, чтобы не оберегать его и не охранять от последствий этого учения, которое к тому же принадлежит иезуитам.

— Значит, церковь покидает нас! — мрачно отозвалась девушка.

С того дня, всякий раз как четыре старика заводили речь о том, что надо покориться Провидению, графиня покидала гостиную. Последнее время кюре, более искусный, чем опекун, стал не столько вдаваться в принципиальные рассуждения, сколько выставлять материальные преимущества консульского правления, и не столько для того, чтобы убедить графиню, сколько, чтобы поймать в ее взоре выражение, по которому можно было бы разгадать ее планы. Постоянные отлучки Готара, участившиеся поездки Лорансы и озабоченность, омрачавшая в последние дни ее лицо, наконец, тысячи мелочей, которые среди тишины и спокойствия сен-синьской жизни не могли пройти незамеченными, особенно для насторожившихся д'Отсэров, аббата Гуже и обоих Дюрие, — все это пробудило опасения покорившихся роялистов. Но так как никаких особых событий не происходило, а в политической сфере пока господствовало полное спокойствие, то жизнь маленького замка снова вернулась в свою мирную колею. Все считали, что отлучки графини вызваны ее увлечением охотой.

Можно представить себе, какая глубокая тишина царила в тот вечер около десяти часов в парке, во дворах, в окрестностях сен-синьского замка, где природа и люди слились в такой гармонии, где всюду ощущался глубочайший мир и возвращалось прежнее изобилие, где добрый и разумный дворянин надеялся склонить свою опекаемую к покорности, показывая ей благие плоды такого поведения. Собравшиеся здесь сторонники монархии продолжали играть в бостон, игру, которая под легковесной формой распространяла по всей Франции идеи независимости, ибо она была придумана в честь американских повстанцев, а термины ее напоминали о борьбе, поощрявшейся Людовиком XV. Объявляя «независимость» или «разорение», игроки украдкой наблюдали за Лорансой, а она, сраженная усталостью, заснула с насмешливой улыбкой на губах: ведь когда она взглянула на мирное общество, сидевшее за столиком, ее последняя мысль была о том, что два сына д'Отсэров провели минувшую ночь под этим же кровом, и достаточно было бы заикнуться об этом, чтобы привести игроков в страшное смятение. А какая девушка в двадцать три года не преисполнилась бы гордости, сознавая себя вершительницею людских судеб, и не почувствовала бы легкого сострадания к тем, кто настолько слабее ее?

— Маркиза уснула, — сказал аббат, — я еще никогда не видел ее такой уставшей.

— Дюрие говорит, что она совсем загнала свою лошадь, — ответила г-жа д'Отсэр. — А ружьем и не пользовалась, полка совсем чистая, значит, Лоранса не охотилась.

— Фу-ты, пропасть, тут что-то неладное, — возразил кюре.

— Бросьте! — воскликнула мадмуазель Гуже. — Когда я была в ее возрасте и стала понимать, что мне суждено остаться в девушках, я еще не так носилась, не так себя изнуряла. Я вполне понимаю, что графиня может рыскать по всей округе, вовсе и не помышляя о дичи. Скоро уже двенадцать лет, как она не видела своих кузенов, а ведь она их любит. Да на ее месте, будь я такой молодой и красивой, я не задумываясь слетала бы в Германию. Вот бедняжку, может быть, и тянет к границе.

— Какая вы прыткая, мадмуазель Гуже, — пошутил кюре.

— Но ведь я вижу, — возразила она, — что поведение девушки вас тревожит, поэтому я вам и объясняю, в чем тут дело.

— Кузены ее вернутся, она будет богатой, вот она и угомонится, — добродушно заключил г-н д'Отсэр.

— Дай-то бог! — воскликнула пожилая дама, беря в руки золотую табакерку, которая, после объявления пожизненного консульства, вновь извлечена была на свет.

— А у нас новость, — обратился старик д'Отсэр к кюре. — Мален вчера приехал в Гондревиль.

— Мален! — вскричала Лоранса, очнувшись при этом имени от глубокого сна.

— Да, — сказал кюре, — но сегодня в ночь он уезжает обратно, и все ломают себе голову насчет того, с какою же целью он совершил столь стремительное путешествие.

— Этот человек — злой гений наших двух семей, — сказала Лоранса.

Молодая графиня только что видела во сне кузенов и д'Отсэров; им грозила какая-то беда. Она представила себе опасности, которые подстерегают их в Париже, ее взгляд померк и стал неподвижен; она порывисто встала и, не сказав ни слова, удалилась к себе наверх. Она занимала одну из парадных комнат, а рядом, в башенке, выходившей в сторону леса, были гардеробная и молельня. Как только Лоранса ушла из гостиной, на дворе залаяли собаки, у калитки кто-то позвонил, и вскоре в гостиной появился взволнованный Дюрие:

— Мэр пришел. Опять что-то стряслось.

Мэр, бывший доезжачий Симезов, изредка посещал замок, и д'Отсэры, по тактическим соображениям, оказывали ему уважение, которым он чрезвычайно дорожил. Этот человек, по имени Гулар, был женат на богатой торговке из Труа, владевшей имением в сен-синьской общине; Гулар прибавил к этому имению угодья, ранее принадлежавшие богатому монастырю Валь-де-Пре; на эту покупку он истратил все свои сбережения. Гулар поселился в обширном монастыре, расположенном в четверти мили от замка, и стал, таким образом, владельцем жилища, почти столь же великолепного, как Гондревиль. Они с женой жили там, словно две крысы в соборе.

— Гулар, ты нагулял себе жирок, — сказала ему, смеясь, Барышня, увидя его впервые в Сен-Сине.