— Надо ехать! — воскликнул Женеста.

Он приказал оседлать лошадь и пустился в путь. Стояло унылое декабрьское утро, пасмурное утро, когда сероватая мгла застилает небо, когда ветру не рассеять тумана, окутавшего обнаженные деревья и дома, потемневшие от сырости, утратившие обычный свой облик. Тишина стояла безжизненная, ибо ведь бывает тишина, насыщенная жизнью. В ясную погоду малейший шорох веселит душу, в ненастье природа не только безмолвна, она — нема. Туман, цепляясь за деревья, собирался в капли, и они медленно, будто слезы, катились по листьям. Звуки замирали в воздухе. Чувства подполковника Женеста, удрученного скорбью и мыслями о смерти, были созвучны печали, разлитой вокруг. Невольно сравнивал он то, что видел, проезжая в первый раз по этой долине, — прекрасное весеннее небо и пленявшие взор ландшафты, с картиной, сейчас открывавшейся перед ним: с унылым свинцово-серым небом, с горами, сбросившими зеленый наряд, но еще не надевшими снежных одеяний, в которых есть своя прелесть. Тягостно смотреть на обнаженную землю тому, кто едет посетить могилу, — могильный холм мерещится ему повсюду. Темные ели, то тут, то там возвышавшиеся на гребнях гор, углубляли тоску, и без того угнетавшую офицера, а стоило ему охватить взглядом долину, раскинувшуюся перед ним, как он невольно начинал думать о том, какое горе поразило весь кантон и как стало здесь пусто после смерти одного лишь человека. Вскоре подполковник подъехал к той убогой лачуге, где воспитывались приютские дети и где он весной пил молоко. Увидев, что над трубой вьется дымок, он подумал о благодетельном влиянии Бенаси, и ему захотелось войти в эту хижину и в память умершего друга дать денег бедной женщине. Он привязал лошадь к дереву и, не постучав, отворил дверь.

— Здравствуйте, тетушка, — сказал он женщине, гревшейся у очага, среди детей, примостившихся около нее. — Узнаете?

— Да как не узнать, сударь. Вы приезжали весенней порой, два экю мне подарили.

— Вот, возьмите-ка. Это вам и детям.

— Как благодарить-то вас, сударь! Да сохранит вас господь.

— Не меня благодарить надо за эти деньги, а покойного доктора Бенаси.

Женщина подняла голову и взглянула на Женеста.

— Ах, сударь, хоть он и отдал все свое имущество нашему бедному краю и все мы — его наследники, а все же мы потеряли самое большое наше богатство, потому что он для нас старался...

— Прощайте, тетушка, молитесь за него, — сказал Женеста, ласково похлопав хлыстом малышей.

Ребята и их приемная мать проводили его; он вскочил на лошадь и поехал дальше. Вот от дороги, проложенной вдоль долины, отошла тропа, ведущая к домику Могильщицы. Офицер поднялся на холм, откуда виднелся домик, и с тревогой обнаружил, что двери и ставни затворены; свернув на большую дорогу, обсаженную тополями, с которых облетели все листья, он увидел, что ему навстречу бредет старик работник, без котомки с инструментами, одетый, вероятно, в лучшую свою одежду.

— Доброго здоровья, дедушка Моро!

— И вам доброго здоровья, сударь. Узнаю, узнаю, — прибавил он, помолчав, — вы — друг покойного господина мэра. Ах, сударь, почему милосердный бог не прибрал вместо него бедного калеку вроде меня? Какая от меня польза? А он ведь был нашим утешителем.

— Не знаете, отчего пусто в доме у Могильщицы?

Старик взглянул на небо и спросил:

— А который час, сударь? Солнца-то не видать.

— Сейчас десять.

— Ну, значит, она у обедни или на кладбище. Каждый день туда ходит; он-то наследство ей оставил: ренту в пятьсот франков и дом в пожизненное владение, да только не на радость ей — не стало его, и она, прямо сказать, рехнулась.

— Куда же, дедушка, путь держите?

— На похороны Жака, бедный мальчишка племянником мне доводился. Вчера утром умер. Да ведь какой хворый был; его только наш дорогой доктор и поддерживал. Молодые, а помирают, — прибавил Моро полужалобно, полунасмешливо.

Подъезжая к селению, Женеста остановил лошадь, увидев Гондрена и Гогла, вооруженных заступами и кирками.

— Ну, старые вояки, — сказал он, — свалилась на нас беда, не стало его!

— Хватит, хватит, господин офицер! — сумрачно прервал его Гогла. — Сами про это знаем. Вот нарезали дерна для его могилы.

— Про него есть что порассказать, верно ведь? — сказал Женеста.

— Да, ежели отбросить дела военные, он — Наполеон нашей долины, — ответил Гогла.

Женеста подъехал к церковному дому и тотчас же заметил на пороге Бютифе и Адриена, говоривших с Жанвье, который, очевидно, только что отслужил обедню. Не успел офицер спрыгнуть с лошади, как Бютифе взял ее под уздцы. Адриен же бросился на шею отцу, которого глубоко тронула сыновняя ласка. Однако офицер скрыл свои чувства и сказал юноше:

— Да ты совсем поправился, Адриен! Ей-богу! Спасибо нашему покойному другу — ты стал настоящим мужчиной! Не забуду я и твоего наставника Бютифе.

— Эх, полковник, — воскликнул Бютифе, — взяли бы вы меня к себе в полк. Право же, вот умер господин мэр, и я теперь сам себя боюсь. Ведь он так хотел, чтобы я стал солдатом. Надо исполнить его волю. Он все рассказал вам про меня — будьте же ко мне снисходительны!

— Идет, дружище, — сказал Женеста, пожимая ему руку. — Будь спокоен, я постараюсь, чтобы тебя зачислили в наш полк. Вот какие дела, господин кюре...

— Я скорблю, как все жители кантона, но живее, нежели они, чувствую, какую непоправимую утрату мы понесли. Доктор Бенаси был сущим ангелом! Одно утешение, что он умер без страданий. Господь милосердной рукою развязал узы его жизни, служившей для всех нас неиссякаемым источником благодеяний.

— Ежели вам нетрудно, проводите меня на кладбище. Мне хотелось бы хоть на могиле у него побывать, попрощаться с ним.

Бютифе и Адриен шли позади Женеста и кюре, которые всю дорогу беседовали. Они пересекли селение, направляясь к маленькому озеру, и подполковник увидел на противоположном берегу, на скалистом склоне горы обширный участок, обнесенный стеной.

— Вот и кладбище, — сказал ему кюре. — Месяца три назад господин Бенаси нашел, что не место погостам близ церквей, и, следуя закону, предписывающему устраивать кладбища поодаль от жилья, передал для этой цели свой собственный участок в дар общине; он похоронен там первым. Сегодня мы похоронили там отрока. Итак, начали мы с того, что погребли добродетель и невинность. Неужели смерть — воздаяние? Быть может, бог в назидание нам призвал к себе две безгрешных души, ибо у него находят прибежище те, кто в юном возрасте претерпели телесные муки, а в более зрелом — муки духовные. Вот и простой сельский памятник, который мы ему воздвигли.

Женеста увидел земляную пирамиду футов в двадцать вышиною, еще оголенную, но по граням ее уже кое-где зеленел дерн, принесенный жителями. У подножия огромного креста, сколоченного из еловых стволов, покрытых корою, на камне сидела Могильщица и плакала навзрыд, закрыв лицо руками. Офицер прочел слова, вырезанные большими буквами на кресте:

— Вы придумали эту надпись или же... — спросил Женеста.

— Нет, не я, эти слова повторяет народ повсюду: и здесь, и в горных кантонах, и в Гренобле.

Женеста в сосредоточенном молчании постоял у могилы, потом подошел к девушке, которая даже не заметила его, и сказал, обращаясь к кюре:

— Вот выйду на пенсию и поселюсь у вас, чтобы здесь окончить свои дни.

Октябрь 1832 г. — июнь 1833 г.