— Сударь, у меня имелись причины предоставить мужу свободу действий.

— О, конечно! Сударыня, эта ложь послужит искуплением всех проступков, которые вы когда-либо совершили, и раскроет перед вами врата рая, — отвечал Кревель с лукавым видом, заставившим покраснеть баронессу. — Рассказывайте это другим, святая и обожаемая женщина, но не дядюшке Кревелю, которому, да будет вам известно, не раз доводилось кутить в обществе двух молодых особ с вашим греховодником супругом, а стало быть, я отлично знаю, что вы настоящее сокровище! Муженек ваш, как, бывало, подвыпьет, подробнейшим образом живописует ваши достоинства и даже корит себя, кается! О, я отлично вас знаю: вы ангел. Только какой-нибудь распутник может колебаться в выборе между девицей двадцати лет и вами, но не я, — я не колеблюсь!

— Сударь!..

— Хорошо! Молчу... Но попомните мои слова, святая и достойная женщина: мужья под пьяную руку рассказывают о своих женах такие штучки при любовницах, что те хохочут как сумасшедшие.

Слезы стыда заблестели на прекрасных ресницах г-жи Юло, и Кревель сразу умолк, даже забыв встать в позу.

— Итак, продолжаю, — опять заговорил он. — С бароном мы сошлись у наших проказниц. Как и все распутники, барон чрезвычайно любезный человек, прямо сказать, славный малый! И полюбился же мне этот бездельник! О-го-го! Такой был мастер на разные фокусы!.. Но оставим эти воспоминания... Мы с ним стали как братья. Наш злодей вполне в духе Регентства! Он всячески старался меня развратить, проповедовал сенсимонизм в отношении женщин, прививал разные барские замашки под стать «голубым кафтанам», но я, видите ли, любил свою Жозефу и готов был даже жениться на ней, если бы не боялся наплодить детей. И понятно, что у двух пожилых папаш, да еще таких закадычных приятелей, в конце концов явилась мысль поженить Викторена и Селестину. И что же! Не прошло и трех месяцев после свадьбы, а Юло (я просто диву даюсь, как у меня язык поворачивается произнести его имя)... Ах, негодяй!.. ведь он обманул нас обоих, сударыня. Да, да! Негодник отнял у меня мою Жозефу. Его Женни Кадин делала, извините за выражение, самые сногсшибательные успехи! У нее завелся какой-то член Государственного совета из молодых и какой-то актер. Тогда он взял да и отбил у меня мою любовницу, прелестную женщину! Вы, конечно, слышали ее у Итальянцев, он ее туда устроил благодаря своим связям. Ваш супруг далеко не так благоразумен, как я, — ведь у меня-то все точно по нотам расписано! Женни Кадин и так уж здорово его ощипала: она стоила ему наверняка тысчонок тридцать в год, не меньше! Так знайте же, сударыня, он разорится окончательно с Жозефой. Жозефа еврейка, ее имя Мирах (перестановка букв в слове Хирам) — иудейская тайнопись; имя это должно служить ей отличием, потому что она ребенком была брошена в Германии (по наведенным мною справкам, она незаконная дочь одного богатого еврейского банкира). Театральные кулисы и особенно уроки, преподанные ей Женни Кадин, госпожой Шонтц, Малагой, Карабиной, насчет того, как обращаться со стариками, пробудили в этой девочке, которую я приучал к бережливости и скромному образу жизни, инстинкты древних иудеев, страсть к золоту и драгоценностям, преклонение перед золотым тельцом! Теперь наша знаменитая певица не упустит добычи и любит деньги. О-го! еще как любит! Она и гроша не промотает из того, что проматывают на нее. Раз Жозефа взялась за нашего уважаемого Юло, она его ощиплет начисто! Бедняга пытался состязаться с одним из Келлеров и с маркизом д'Эгриньоном (оба они с ума сходят по Жозефе; я уж не говорю о тайных вздыхателях); а теперь девчонку у него вот-вот отобьет герцог, тот самый, изволите видеть, что покровительствует искусствам, страшный богач! Как бишь его фамилия? Такой карлик! Ах да! Герцог д'Эрувиль! Этот вельможа желает единолично владеть Жозефой. Все содержанки об этом говорят... а барон и ведать ни о чем не ведает, потому что в тринадцатом округе[8] положение такое же, как и повсюду: любовник, как и муж, узнает последним. Теперь вы понимаете, в чем мое право, а? Ваш супруг, прекрасная дама, отнял у меня, бедного вдовца, мое счастье, мою единственную радость. И черт меня дернул подружиться с этим старым пакостником, не будь его, я не потерял бы Жозефу! Я-то никогда не пустил бы ее на сцену, я бы ее взаперти держал, жила бы она скромницей, принадлежала бы одному мне. Ах, вы бы видели ее лет восемь тому назад! Худышка, каждая жилка в ней играет, цвет кожи золотистый, как у андалузки! Волосы черные и блестящие, что твой атлас, ресницы длинные, темные, глаза мечут молнии. Что ни движение, ну, впрямь герцогиня! А скромна, как подобает бедной девушке. Больше всего привлекала в ней ее грация. Настоящая дикая козочка! И вот по милости господина Юло все эти прелести, эта невинность, буквально все обратилось в какую-то западню, в капкан для уловления мужчин! Девочка стала, как говорится, королевой лореток. Теперь она просто шлюха, она, которая не знала ровно ничего, даже не понимала смысла этого слова!

И тут бывший парфюмер утер слезу, навернувшуюся на глаза. Искренность его горя тронула г-жу Юло, и она вышла из своего оцепенения.

— Разве в пятьдесят два года, сударыня, добудешь себе такое сокровище? В этом возрасте любовь обходится в тридцать тысяч франков в год. Цифру эту мне назвал ваш муж, но я слишком люблю мою Селестину и не желаю ее разорять. Когда я впервые увидел вас, на том вечере, который вы дали в нашу честь, я диву давался, как этот подлец Юло мог взять на содержание какую-то Женни Кадин... Вы тогда как королева выступали! Вам и тридцати лет нельзя дать, сударыня, — продолжал он, — вы мне кажетесь такой юной, вы так хороши собою. Ей-богу! Словом сказать, я в тот вечер был порядком взволнован и даже подумал: «Не будь у меня моей Жозефы, я бы влюбился. Раз папаша Юло пренебрегает женой, мне бы она пришлась как раз по мерке!» Ах, извините! Это у меня осталось от прежнего моего ремесла. Парфюмер время от времени все же сказывается (вот почему я и не надеюсь проскочить в депутаты). Одним словом, когда я был так низко обманут бароном, — ведь приятельские отношения между такими старыми воробьями, как мы с ним, обязывали нас считать любовницу друга святыней, — я дал себе клятву, что отобью у него жену. Око за око! Барон не может иметь ко мне претензий, и мы с ним будем квиты. При первом же намеке на мои чувства вы выгнали меня, точно какого-нибудь пса! Но от этого моя любовь или, ежели вам угодно, мое упрямство только возросли, и вы будете моей.

— Каким же образом?

— Не знаю, но так будет. Видите ли, сударыня, даже самый недалекий парфюмер (да еще парфюмер в отставке!), ежели он одержим какой-нибудь одной мыслью, окажется сильнее любого умника, у которого тысяча разных мыслей в голове. Я на вас помешался, и в вас мое мщение! Выходит, что я люблю вас вдвойне. Я говорю с вами с полной откровенностью, потому что решился на все. Вот вы говорите мне: «Я никогда не буду вашей», а я продолжаю беседовать с вами хладнокровно. Словом, я, как говорится, выложил свои карты на стол. Да, рано или поздно вы будете моей... Пускай вам исполнится пятьдесят лет, вы все равно станете моей любовницей. Да, так и будет, потому что ваш муж сам мне в этом поможет...

Госпожа Юло кинула на гостя взгляд, в котором написан был такой ужас, что даже этот расчетливый мещанин растерялся, подумав, не сошла ли она с ума, и умолк.

— Вы сами пожелали выслушать меня, вы подавили меня своим презрением, вы сами довели меня до крайности, вот я и перешел меру, — наконец промолвил он, понимая, что должен как-то оправдать свою дикую выходку.

— О дочь моя, дочь моя! — воскликнула баронесса упавшим голосом.

— Ах, я больше ничего знать не хочу! — продолжал Кревель. — В тот день, когда у меня отняли Жозефу, я рассвирепел, точно тигрица, у которой похитили ее детенышей... Словом сказать, мне тогда было не легче, чем вам сейчас. Ваша дочь для меня лишь средство добиться ваших милостей! Вот я и расстроил ее свадьбу... и вам не удастся выдать ее замуж без моей помощи. Как бы хороша ни была мадмуазель Гортензия, ей требуется приданое...