— Несчастное дитя, а ты подумала о своей душе? Самоубийство — смертный грех.

— Да ты пойми меня! Она решится подарить ему ребенка. А что, если Каллист будет любить ее ребенка больше, чем моих? О, тогда... тогда уже конец моему терпению, моей покорности.

Сабина бессильно упала на стул, она высказала все свои тайные мысли, все горе, ей уже нечего было больше таить, а горе подобно тому железному стержню, который скульпторы вставляют внутрь глиняной глыбы, — он поддерживает всю статую.

— А теперь, бедная моя страдалица, поезжай домой! Когда аббат узнает о всех твоих муках, он, без сомнения, даст мне отпущение грехов, на которые нас толкает светская жизнь со всеми ее хитросплетениями. Оставь меня одну, детка, — сказала герцогиня, преклоняя колени на маленькую скамеечку, — я помолюсь нашему создателю и святой деве за тебя, — да, только за тебя. Прощай, дорогая Сабина; смотри не пренебрегай своими религиозными обязанностями, если хочешь, чтобы мы добились успеха.

— Если мы и не восторжествуем, маменька, то хоть спасем наш семейный очаг. Каллист убил во мне священный жар любви, все чувства мои притупились, я даже горя не воспринимаю. Хорош же был наш медовый месяц, — ведь уже в первые сутки я почувствовала всю горечь измены, которою Каллист вознаградил себя за прошлое!

На следующий день, в первом часу дня, к особняку Гранлье подходил аббат Броссет, один из самых известных в Париже священников, имевших приход в Сен-Жерменском предместье, а в 1840 году согласившийся наконец принять назначение на епископскую кафедру, от которой он отказывался трижды. Самую его поступь следовало бы назвать пастырской, так явно в каждом движении сказывались осторожность, сдержанность, спокойствие, степенность, даже больше — достоинство. Это был невысокого роста, худощавый человек лет пятидесяти, с очень белым, как у старух, лицом, высохший от постов и обремененный страданиями своей паствы. Черные глаза, горящие верой, но умудренные человеческими тайнами больше, нежели церковными таинствами, оживляли эту апостольскую внешность. Подымаясь по ступеням крыльца, он тихонько улыбался, ибо отнюдь не верил, что его вызвали по важному делу; но так как рука герцогини была щедра на пожертвования, стоило оставить серьезные дела прихода ради ее невинных излияний. Когда слуга доложил о госте, герцогиня поднялась с кресла и сделала несколько шагов ему навстречу, — честь, которой удостаивались только кардиналы, епископы, священники, герцогини более зрелого возраста, чем сама г-жа Гранлье, и особы королевской крови.

— Дорогой мой аббат, — сказала она, указывая на кресло и понижая голос, — я хочу заручиться вашим мудрым одобрением, прежде чем пойти на одну довольно некрасивую интригу, следствием которой, впрочем, явится великое благо. Мне хотелось бы знать, не встретится ли тут слишком много шипов на пути к спасению.

— Поверьте мне, герцогиня, — прервал ее аббат Броссет, — не следует смешивать духовные принципы со светскими — они часто непримиримы. Но сначала скажите, о чем идет речь?

— Моя дочь Сабина умирает от горя: господин дю Геник оставил ее ради маркизы де Рошфид.

— Случай действительно ужасный и очень серьезный: но вам известно, что говорит о подобных вещах наш возлюбленный пастырь, святой Франциск Сальский? И, наконец, вспомните, как госпожа Гюйон[60] жаловалась, что в ее супружеском союзе недостает мистического, духовного начала; бедняжка была бы счастлива, если бы какая-нибудь госпожа де Рошфид завладела ее мужем.

— Сабина — сама кротость, поистине супруга-христианка, даже чересчур; но у нее нет ни малейшей склонности к мистицизму.

— Бедная женщина! — лукаво произнес священник. — А что же вы предполагаете сделать, чтобы исцелить ее страдания?

— Я согрешила, дорогой отец, я подумала, что хорошо бы напустить на госпожу де Рошфид какого-нибудь красивого молодчика с крутым нравом, какого-нибудь шалопая, развратника... ну, она и прогнала бы моего зятя.

— Дочь моя, — произнес аббат, медленно поглаживая подбородок, — здесь не церковный суд, и я вам не судья. С точки зрения света, я считаю, что это вполне надежное средство...

— Но очень гадкое, на мой взгляд, — прервала герцогиня.

— Почему же? Без сомнения, христианке более пристало отвратить падшую женщину от греха, нежели толкать ее на этот путь; но когда большая часть сего пути давно пройдена, тут уж человек бессилен, — только сам создатель может вывести грешницу на стезю добродетели: для подобных особ обыкновенного удара небесной молнии недостаточно.

— Отец мой, — продолжала герцогиня, — как мне благодарить вас за вашу терпимость! Но я вот что думаю: зять мой храбр и сверх того бретонец; он вел себя крайне мужественно во время злосчастной затеи герцогини Беррийской. И если какой-нибудь юный повеса решит покорить госпожу де Рошфид, ему придется иметь дело с Каллистом, и тот вызовет его на дуэль...

— Вы высказали, герцогиня, мудрую мысль, и она лишний раз служит доказательством того, что на извилистых путях всегда бывают камни преткновения.

— Так вот, мой дорогой аббат, я нашла средство сделать добро госпоже де Рошфид, помочь ей сойти с той пагубной стези, на которой она стоит, вернуть Каллиста жене и тем, быть может, спасти от ада заблудшую женщину...

— Но тогда к чему спрашивать моего совета? — возразил, улыбаясь, священник.

— Ах, — воскликнула герцогиня, — придется совершать довольно неприглядные действия...

— Надеюсь, вы никого не собираетесь ограбить?

— Напротив, — мне придется израсходовать кучу денег.

— Никого не собираетесь оклеветать, или...

— О нет, нет!

— И не сделаете зла вашему ближнему?

— Вот в этом-то я как раз и не уверена.

— Тогда обсудим ваш новый план, — предложил аббат, любопытство которого задели слова герцогини.

— «Зачем вышибать клин клином?» — подумала я, после того как в жаркой молитве просила пресвятую деву наставить меня. Не лучше ли будет, если сам маркиз де Рошфид прогонит от своей супруги Каллиста, — маркиза надо убедить вернуться к Беатрисе; вместо того чтобы совершить зло ради блага моей дочери, не лучше ли, подумала я, совершить благо ради другого блага, столь же великого...

Аббат вопросительно взглянул на португалку и погрузился в раздумье.

— Право же, эта мысль пришла к вам с таких высот, что...

— Вот почему, — перебила его смиренная и добрая герцогиня, — я возблагодарила святую деву! И я приняла на себя обет — в случае успеха дать какому-нибудь бедному семейству тысячу двести франков, не считая обычной милостыни. Но когда я сообщила свой план господину де Гранлье, он рассмеялся и сказал: «Можно подумать, что у вас на посылках сам дьявол, а в ваши годы это бывает нечасто!»

— Герцог на правах мужа сказал вам то же, что собирался сказать и я, когда вы меня прервали, — ответил аббат и не мог удержаться от улыбки.

— Ах, отец мой, если вы одобряете самую мысль, одобрите ли вы также и образ действия? Ведь речь идет о некоей госпоже Шонтц, — это своего рода Беатриса из квартала Сен-Жорж, — причем с этой госпожой Шонтц придется проделать то же, что и с госпожой де Рошфид, чтобы последняя вернулась к своему супругу.

— Я уверен, что вы не можете совершить дурного поступка, — ответил умный аббат, который не хотел знать подробностей, считая, что достаточно знать и одобрить цель. — Если ваша совесть возропщет, тогда посоветуйтесь со мной, — добавил он. — А что, если этой самой даме с улицы Сен-Жорж не давать повода к новому скандалу, а дать ей лучше мужа?

— Ах, отец мой, вы исправили единственную мою ошибку, единственное черное пятно, которое было в моем плане. Вы достойны быть архиепископом, и я надеюсь еще дожить до того дня, когда я назову вас: «Ваше высокопреосвященство».

— Я нахожу в вашем плане только одно уязвимое место, — продолжал священник.

— Какое же?

— А что, если госпожа де Рошфид вернется к мужу, но не расстанется с бароном?