— После мужчины остается еще бог, — медленно проговорила знаменитая писательница. — Но бог есть нечто неведомое, бездна... Ну что ж, я могу уйти в религию, как бросаются в бездну. Правда, Каллист клялся, что он восхищается тобой, как восхищаются произведением искусства. Но тебе двадцать восемь лет, ты в расцвете красоты. Значит, Каллист солгал, солгал уже в первой схватке со мной, а ведь борьба нам предстоит долгая. К счастью, мне известен секрет победы.
— Какой же это секрет?
— Секрет есть секрет, моя милая. Позволь и мне воспользоваться преимуществом моего возраста. Я верила, что силою ума поднялась до таких высот, которые делают женщину неуязвимой. Я ошиблась. Клод Виньон сбросил меня с моих вершин в пропасть. Но ведь и на дне пропасти растут цветы — бледные, чахлые и все же прекрасные.
Фелисите наслаждалась своим коварством, и маркиза, сама того не зная, поддалась ее хитростям, покорная ей, как воск рукам ваятеля. Камилл Мопен заронила в душу своей подруги любопытство, зависть, сменявшуюся порывами великодушия, и Беатриса уже не могла отделаться от мыслей о прекрасном юноше.
«Она с восторгом предаст меня», — подумала Фелисите, целуя подругу и желая ей покойной ночи.
Она ушла к себе в кабинет. И тут, оставшись одна, писательница Камилл Мопен превратилась в обыкновенную женщину. Полились слезы. Фелисите набила трубку наргиле табаком с примесью опиума и большую часть ночи просидела в кресле, окружив себя облаками дыма; как ни старалась она усыпить боль оскорбленной любви, — в одуряющем тумане вырисовывалось лицо Каллиста.
«Если бы мне удалось описать мои страдания, — думала она, — какая это была бы прекрасная книга! Но она уже написана. Сафо меня опередила, а Сафо была моложе меня. Роман сорокалетней женщины... не этим ли ты вздумала поразить и растрогать? Кури уж лучше свое наргиле, бедная Камилл Мопен, — тебе сейчас не хватит сил даже в трех строфах рассказать о своей беде. Слишком уж ты несчастна!»
Так прошла вся ночь. Фелисите то обливалась слезами, то вдруг впадала в неистовую ярость; то она готова была принять самое мужественное решение, то вдруг к этим мыслям примешивались внушения католической религии, — никогда раньше эта беспечная служительница муз, эта неверующая писательница не помышляла о религии.
На следующий день Каллист, решивший, как ему говорила мать, во всем следовать советам Фелисите, — в полдень был в Туше. Он с таинственным видом взошел по лестнице в комнату хозяйки дома, где уже была приготовлена для него целая библиотека. Фелисите устроилась в кресле у окна и молча курила: отсюда ей был виден безлюдный, болотистый Круазик, а за ним море; иногда она взглядывала на Каллиста и даже заговаривала с ним — и все о Беатрисе. Увидев, что маркиза гуляет по саду, Фелисите подошла к окну, дождалась, пока подруга взглянет в ее сторону, и опустила занавеску, оставив только узкую длинную щель, сквозь которую солнечный луч освещал книгу, лежавшую на коленях Каллиста.
— Сегодня, дитя мое, — сказала Фелисите, взъерошив кудри Каллиста, — когда я предложу тебе остаться пообедать с нами, ты откажешься и при этом взглянешь на маркизу, — достаточно будет этого взгляда, и она поймет, как тяжело тебе уходить.
Часа в четыре Фелисите вышла из своей комнаты и увела маркизу в гостиную. Здесь несчастная, не щадя себя, разыграла во всех тонкостях роль счастливой избранницы. Каллист, покидая обеих женщин, не мог подавить чувство стыда: он понял, как неблаговидна его роль. Взгляд, который Каллист бросил на Беатрису, был куда более выразительным, чем это могла предвидеть Фелисите, хотя она и ждала этого взгляда.
На Беатрисе было прелестное платье.
— Как вы кокетливо оделись сегодня, — сказала ей Фелисите, когда они остались одни.
Это представление продолжалось целых шесть дней; за кулисами Фелисите, неведомо для Каллиста, без него, вела с подругой хитроумные беседы. Между ними завязался безжалостный поединок, все было пущено в ход: лукавство, притворство, показное великодушие, фальшивые исповеди, лицемерные порывы откровенности, — и все время одна пыталась скрыть свою любовь, а другая ее выдавала; но Фелисите успела ядом своих слов проникнуть в сердце Беатрисы, задеть в ней те дурные чувства, которые порядочная женщина подавляет в себе лишь ценой больших усилий. В конце концов Беатрису обидели подозрения ее подруги, она сочла их унизительными для обеих; но она упивалась тем, что великой писательнице оказались не чужды мелочные женские побуждения, и не могла удержаться от соблазна показать сопернице, где кончается Камилл Мопен со всем ее превосходством... и как эта великая Мопен может быть унижена.
— Дорогая моя, что же ты скажешь ему сегодня? — спросила Беатриса, зло посмотрев на подругу в ту самую минуту, когда мнимый любовник Фелисите просил позволения остаться. — В понедельник нам надо было побыть с тобой наедине; во вторник — повару не удался обед; в среду ты испугалась, что баронесса разгневается; в четверг ты решила погулять со мной; вчера ты стала прощаться с ним, как только он заговорил о том, чтобы побыть еще. Нет, довольно! Мне хочется, чтобы бедный мальчик хоть сегодня остался у нас.
— Уже?.. Бедная моя девочка! — с колючей иронией сказала Фелисите.
Маркиза покраснела.
— Останьтесь, господин дю Геник, — сказала Фелисите с воинственным и вместе уязвленным видом.
Беатриса держалась холодно, сурово, позволяла себе резкости, насмешничала; особенно доставалось от нее Каллисту, которого Фелисите в конце концов отослала домой — играть в мушку с Шарлоттой де Кергаруэт.
— С ней-то можно быть спокойной — никакой опасности! — сказала, усмехаясь, Беатриса.
Подобно тому как человек, мучимый голодом, досадует на самого гостеприимного хозяина, который просит подождать, объясняя гостю, что не все еще готово к трапезе, — влюбленные юноши видят только блаженную развязку и не желают понимать, что ее требуется подготовить. Возвращаясь из Туша в Геранду, Каллист был полон одной Беатрисой и даже не подозревал, к каким ухищрениям прибегает Фелисите, чтобы помочь ему. За последнюю неделю Беатриса только раз написала своему Дженаро, и эта небрежность или равнодушие не ускользнули от ее подруги. Каллист же дышал и жил, только когда видел Беатрису. Он впивал в себя эти мгновения, как жаждущий глотает случайные капли влаги, но жажда его только росла. Волшебные слова: «Ты будешь любим», — сказанные ему его покровительницей, а потом и матерью, были для него талисманом, который помогал сладить с бурлившей в нем страстью. Он старался убить время, не спал, заполнял ночные часы чтением. Мариотта говорила, что «кавалер тащит книги из Туша целыми возами». Тетушка проклинала хозяйку Туша; одна только мать Каллиста, видевшая, что лампа у него горит всю ночь напролет, знала тайну этих бдений. Хотя Фанни сохранила застенчивость невинной молоденькой девушки и любовь оставалась для нее книгой за семью печатями, материнская нежность кое-что подсказала ей; но все же глубины чувства были ей темны и непонятны, ее пугало состояние, в котором находился Каллист, она со страхом наблюдала неразделенные одинокие порывы, пожиравшие душевные силы Каллиста.
А он мог думать только о Беатрисе, ее образ видел перед собою всюду. Вечерами, играя в мушку, он впадал в глубокую задумчивость, подобную дремоте старика барона. Видя, как изменился Каллист с тех пор, как он понял, что не любит Фелисите, баронесса почти со страхом узнала верные приметы подлинной страсти, чувства доселе неизвестного в их старом замке. Каллист отупел от лихорадочного возбуждения, от постоянных упорных мыслей о своем кумире. Он часами мог сидеть неподвижно, бессмысленно уставившись на узор ковра. Фанни посоветовала ему наконец не посещать больше Туша, расстаться с двумя парижанками.
— Как? Не ходить больше в Туш? — воскликнул Каллист.
— Нет, нет, мой милый, ходи куда хочешь, только не надо сердиться, — ответила Фанни, ласково целуя глаза сына, вдруг загоревшиеся страшным пламенем.
И вот при таких обстоятельствах Каллист чуть было не загубил искусной игры Фелисите своей слишком пылкой, истинно бретонской любовью, совладать с которой он был уже не в состоянии. Он поклялся себе, вопреки обещанию, данному Камиллу, увидеться с Беатрисой и поговорить с ней. Он мечтал прочесть свой приговор в ее глазах, погрузить в них свой взгляд, изучить до последней складочки ее платье, вдыхать исходящее от нее благоухание, слушать сладчайшую музыку ее голоса, следить за ее изящными движениями, обнять взором эту гибкую талию, наконец, просто глядеть и глядеть на нее, подобно полководцу, обозревающему поле, где разыграется наконец решительная битва; он желал этого как нетерпеливый влюбленный; он был весь во власти желания, которое притупляло его слух, темнило его разум, он чувствовал себя больным, но не сознавал более разделяющего их расстояния, не видел препятствий, перестал ощущать даже свое собственное тело. Наконец он задумал явиться в Туш ранее назначенного часа, надеясь застать Беатрису одну. Он знал, что маркиза перед завтраком обычно гуляет в саду. В это утро мадемуазель де Туш и маркиза отправились посмотреть соляные болота и похожий на маленькое озеро заливчик, окруженный дюнами, — сюда во время прибоя докатывается морская волна; дамы вернулись домой и медленно прохаживались по узким аллеям, идущим вокруг лужайки.