— Что же делать? — обратился к муллам старший сын. Он был очень похож на Гойтемира: и голосом, и склоненной головой.

— Ничего. Надо подождать. Может, она вспомнит. А если нет, придется тебе, Наси, дать присягу, что ты не знаешь, где завещание и что было в нем… — мирно пояснил назрановец.

— Мне, несчастной, только этого и не хватало! Не буду я присягать! Это грех! Я никогда не касалась Священной Книги! — воскликнула Наси, отступая назад.

— Я присягну за нее! — злобно сказал Чаборз, оскорбленный недоверием к матери.

— Не торопитесь! Не горячитесь! — снова вступил в разговор назрановский мулла. — Надо же как-то решить дело. А по шариату это только так, как мы говорим. И для Наси в этом нет ничего дурного!

— Притом никто, кроме нас, об этом не узнает, — поддержал его цоринец.

— Я не знаю, что там было написано. Может быть, в этой бумаге были золотые горы. Но если вы избавите меня от присяги, я готова отказаться от своей доли добра… — сказала Наси, волнуясь.

— Мне тоже ничего не надо! — поддержал мать Чаборз. — Только не позорьте мать! Если вы считаете, что отец мог завещать вам больше, так не мог же он завещать больше того, что у нас есть! Берите и так все — и ее и мое! Я не позволю ей присягать!

— Замолчи! — крикнул на Чаборза старший брат. — Много берешь на себя! Твоя мать — это прежде всего жена нашего отца! Если б ты даже пожелал, я не допущу такого, что может ее позорить! Понял? И наперед знай: я не потерплю беспорядка в доме… Наси, это чистые люди, — он посмотрел на мулл. — Надо подчиниться их решению.

— Мой Аллах! — воскликнула Наси. — Ты один знаешь, как мне это тяжело! И если бы ты меня избавил от этой нужды, я б осталась нищей, отдала б тебе в жертву все, что имею…

— Соверши омовение, как перед намазом! — сказал ей Хасан-хаджи, когда она решилась подойти к столу.

Наси, опустив голову, вышла.

Чаборза лихорадило от бессильной злобы.

— Оказывается, смерть — это еще не самое печальное, — сказал он сквозь зубы.

Старший брат снова уничтожающе посмотрел на него.

— Не говори так, — обратился к Чаборзу Хасан-хаджи. — Не ропщи на судьбу, на законы, ниспосланные нам свыше… Все, что происходит, — все от Аллаха! Его воля определить сроки наши. Наша воля жить по его законам! Молод ты еще, молод…

Вошла Наси. Черный платок закрывал лицо. Плечи ее опустились. Она остановилась у порога. Муллы пошептались, и назрановский мулла обратился к ней:

— Подойди сюда…

Наси медленно подошла к столу. Соперница и все три брата теперь забыли о своих помыслах и с затаенным дыханием следили за каждым словом муллы, за каждым движением Наси.

— Положи руку на Коран…

Дрожащая рука Наси легла на желтую страницу…

— Повторяй за мной: я клянусь этим божьим Кораном…

— Я клянусь этим божьим Кораном… — сказала Наси.

— …Что я не знаю, где завещание Гойтемира и что в нем было написано… — произнес мулла.

— …Что я… — Наси запнулась. — …Что я… Вспомнила! Вспомнила!.. — закричала она радостно, отдергивая от Корана руку и показывая на него. — Там! Там оно! Ищите…

Жена Гойтемира, муллы вскочили. Все три брата уставились на Наси как на сумасшедшую.

— Да что вы смотрите! Там оно! Конечно, там! Он, как поправился, взял у меня бумагу и заложил ее туда… Я хорошо помню… И если он сам не убрал ее, она там. Я ж никогда не прикасалась к Корану.

Назрановский мулла взял в руки Коран и стал перелистывать его.

— Не в середине. А за той бумагой, в которую он завернут… Мулла отвернул потрепанную обертку, и из-под нее на пол выскользнул серый лист бумаги. Чаборз подхватил его и передал мулле.

— Оно? — спросил назрановский мулла у Хасана-хаджи.

Тот посмотрел. Молча прочитал первую строку и, возвращая завещание, утвердительно кивнул головой.

— Читай! — сказал цоринец.

Все семейство Гойтемира сгрудилось вокруг назрановского муллы, державшего в руках бумагу, в которой сейчас для них был сосредоточен весь мир.

Гойтемир писал, чтоб сыновья после него жили в мире и согласии. Чтоб никогда не забрасывали родовой замок и умножали славу предков. Чтоб были верными вере. Гойтемир писал, что тайного богатства у него нет. А то, которое есть, он завещает родным: дома — тем, кто в них живет, лавку и товары — двум старшим сыновьям. Хозяйство в горах — половину Чаборзу, а половину продать. И пусть Наси отвезет вырученные деньги в Мекку и раздаст бедным, чтобы они помолились у могилы пророка за его душу. «Записал мою волю Хасан-мулла из Эги аула. Свидетелями перед людьми и перед Богом были Чонкар-хаджи и Юсуп из Гойтемир-Юрта».

В комнате воцарилась тишина.

— Ну что ж, — сказала Наси, первой выходя из оцепенения. — Хоть я и не получаю ничего, я довольна своей долей. Мне хоть не надо теперь присягать перед вами! Бог-Аллах и он из своей могилы защитили меня от гнусных подозрений. Во имя этого я исполню его волю. А в куске хлеба сын мне не откажет!..

Муллы для порядка решили опросить свидетелей. Но Чонкар-хаджи умер еще в прошлом году. А Юсуп болел. Явившись к нему, муллы застали его в тяжелом состоянии. Он лежал в темной сакле, на грязной дерюге. Дар речи давно оставил его. И на вопрос Хасана-хаджи, помнит ли он о завещании Гойтемира и подтверждает ли его, Юсуп замычал, замотал головой так, что это можно было принять за подтверждение слов Хасана-Хаджи. Пожелав ему излечения, муллы постарались скорее выйти на воздух из смрада, который здесь стоял от грязного человеческого тела и козьего стада, дремавшего в углу.

Наутро муллы и старшие братья с матерью покинули двор Гойтемира.

До вечера Чаборз и Наси с помощью Хасана-хаджи подсчитывали ценности всего хозяйства, которое было в горах. На этот раз не была забыта и отара с Цей-Лома. А для честности перед Богом были учтены и неубранные хлеба с полей и сенокосы и все поделено пополам между сыном и отцом, во имя которого следовало превратить в деньги и раздать его долю.

Чаборз предложил матери поехать в Мекку вместо нее. Но она решительно отказалась. Это была последняя воля мужа, и, если она ее не исполнит, ей этого не простят. Да и дом бросать и Зору с первых дней нельзя. А главное, в таком пути всякое может случиться… И она не даст сыну рисковать молодой жизнью.

После этих доводов Чаборз не стал настаивать и, пообещав вернуться на уборку через пару дней с женой, уехал.

Было видно, что ему самому не очень хотелось надолго разлучаться с Зору, и предложение его было скорее знаком приличия.

В этот вечер Хасан долго сидел при открытых окнах и, превосходя самого себя, так пел стихи из Корана, что многие соседки Наси, хоть и не понимали, о чем он поет, потому что это был арабский язык, взволнованные красотой и задушевностью его грудного голоса, плакали от умиления.

Было за полночь, когда в окнах гойтемировской башни погас свет. В кунацкой открылся в полу люк, и Наси, юркнув под одеяло Хасана, затряслась от смеха.

— Как я не умерла со вчерашнего дня? Глядя на них, у меня кишки заболели! Ну и придумал же ты! — Она обвила вокруг шеи возлюбленного руки и горячо прижала его к себе.

— Не зря же я думал сорок дней, как помочь делу! — ответил Хасан, ласково погладив ее.

— Слушай, а ведь все это грех! — воскликнула Наси, поднимаясь на локти.

— Конечно, — ответил Хасан-хаджи. — Безгрешны только младенцы. Но мы с тобой не во всем виноваты. С самого начала было не так… Все не лучше нас. А мы будем молиться всю жизнь… Одним здесь, на земле, рай и там… Другим и здесь ничего и там гореть, так, что ли? Нет, я сорок один день уже чувствую себя в раю! За это я воздаю хвалу Всевышнему. Это его милость! И с этой милостью отныне я не расстанусь до самой смерти!

И Хасан с пылкостью юноши предался своей, теперь уже безмятежной любви.

Только Наси знала, как беспредельны были силы этого аскета…

Когда наутро Хасан-хаджи покидал осиротевший двор друга, он, как всегда, был полон глубокомысленной задумчивости и печали.

Провожать его вместе с Наси вышли все соседи. Они благодарили его за труд, которого он не пожалел, чтобы помочь Гойтемиру на том свете, за его служение Аллаху.