Проскакав саженей тридцать, он круто осадил его, поднял на дыбы и понесся обратно. Вскочив на седло во весь рост, Калой поднял вверх руки, чтобы все видели, что конь скачет свободно, и рухнул вниз, но не упал, а, схватившись за луку, прополз под животом коня и сел на него с другой стороны.

Взлетев на курган, Калой привстал на стременах, простился с восхищенной молодежью, повернул коня и рысью направился к лесу.

— Сто лет жди, а счастье не приведет на порог такого сокола! — от всего сердца воскликнула Марем, обернувшись и глядя вместе с девушками вслед удалявшемуся Калою.

Зору потеряла сознание.

У входа в ущелье, в стороне от тропы, под ветвями старой чинары всю ночь горел небольшой костер.

Быстрый щипал траву. Калой сидел, поправляя дрова, и глядел на огонь.

Иногда он поднимал голову, прислушивался, потом снова живые огоньки костра манили его, и он устремлял к ним свои усталые глаза.

Он знал, что Зору поняла его. Знал, что она не придет. И все-таки ждал. Ждал ради того, чтобы еще раз убедиться, что ему нечего ждать!..

Вокруг весь мир был полон таинственных звуков. Иногда Калою чудилось, что его кто-то тихо зовет. Он поднимался, прислушивался. В траве перекликались сверчки, где-то в лесном болоте заливались лягушки. Тосковал филин. И не было больше ничего.

В ветвях чинары скрылась луна. Костер затух. Прохладный ветер шелестел листвой… Близился рассвет. Положив отяжелевшую голову на седло, Калой заснул.

Ему приснилась Наси. Она обнимала его, и он слышал ее горячий шепот: «Не горюй. Не убивайся… Тебя только я люблю… Только я одна…» Он проснулся. Рядом дремал Быстрый. Калой встал. Оседлал его, подвел к ручью, напоил, освежил лицо студеной водой и вскочил в седло.

Никто не пришел… Никто и не мог прийти.

Занималась заря. В ущелье еще стоял мрак. Быстрый осторожно начал карабкаться по каменистым ступеням тропы. Изредка из-под оскользнувшейся подковы сыпались искры.

«Все ли плохое мое уже позади? — думал Калой. — Что таит наступающий день?»

В тот вечер, как увезли Зору из Эги-аула, Хасан-хаджи пришел к Гойтемиру. В знак уважения за ним присылали человека, и он сидел теперь в комнате хозяина, где принимали пожилых людей. Когда он захотел уйти, Наси запротестовала, и ему пришлось остаться. Гойтемир не забыл про обещанного барана. Но Хасан-хаджи сказал, что в этом сватовстве нет его труда. Оно состоялось бы даже в том случае, если б о нем похлопотал ребенок.

— Кто бы не выдал за Чаборза дочь? Кто бы отказался от родства с Гойтемиром, с Наси? — говорил он, и Гойтемир был растроган бескорыстностью друга. А Хасан-хаджи все переводил в шутку.

— Тем более, что ты мне предлагаешь барана, а я еще с самого начала говорил тебе, что за это дело с меня достаточно будет овцы!

Гости смеялись — они понимали, что, взяв овцу, Хасан-хаджи только выиграет.

Провожая Зору на плоскость, Наси плакала, говорила, что горы не дали ей самой увидеть жизни, что они как тюрьма, и поэтому она не хочет, чтобы такая же участь постигла ее невестку.

Мягкость и ласка Наси согрели Зору. Она знала, что жизнь ее отныне зависит от этой женщины, и, рискуя прослыть нескромной, она в первую свою ночь в доме мужа ответила свекрови:

— Я выросла в горах, я больше ничего не видела, и мне здесь неплохо. Зачем же я поеду? Лучше вы с отцом поезжайте, а я присмотрю за хозяйством.

И Наси была тронута. Однако оставить Зору в горах она не согласилась. Решение ее было продумано давно и имело никому, кроме нее, неведомые причины.

После отъезда молодежи с невестой весь день Наси принимала поздравителей. Одни искренне желали ей счастья для сына, другие просто исполняли обычай, третьи умирали от зависти.

Но ее не интересовало, что было на душе у этих людей, и она в равной мере ставила всем обильное угощение.

А у Наси было чем угостить.

К вечеру из Назрани приехал посыльный, который привез Гойтемиру приказ — срочно явиться к начальству в связи с налетом на Военно-Грузинской дороге.

Гойтемир решил на ночь не выезжать, а отправиться завтра пораньше.

На другой день рано выехать не удалось. Чуть свет приехали издалека родственники, которых обязательно следовало принять, и Гойтемир собрался в дорогу, когда солнце уже было высоко.

Хасан-хаджи тоже решил вернуться домой.

Он стоял во дворе и подтягивал подпруги на своем иноходце, когда Наси, державшая под уздцы его лошадь, тихо спросила:

— Куда торопишься? Хочется поговорить о детях…

— Скоро для этого будет много времени, — еще тише ответил Хасан-хаджи.

— Как понять?

Но он не успел ответить. Из башни вышел Гойтемир. Он вынес скатанную бурку и, приторочив ее к седлу, сел на коня.

Гойтемир и Хасан-хаджи выехали со двора вместе. Наси проводила их долгим взглядом. Кто бы мог сказать, о чем она думала?

И уж, конечно, никто не предвидел того, как изменится ее судьба, когда она снова увидит этих мужчин.

А всадники, перебрасываясь фразами, ехали не спеша. У перекрестка, где Хасан-хаджи должен был попрощаться со старшиной и повернуть к себе, он придержал коня, а потом, надумав что-то, поехал дальше. Гойтемир удивился.

— Куда же ты? Или решил съездить на плоскость?

— Ехать-то мне некуда. Но есть разговор… — сказал Хасан-хаджи. — Понимаешь, не могу отпустить тебя, не сказав кое-чего! Дело серьезное.

Гойтемир остановился.

— Поедем. Я провожу тебя и по пути расскажу.

— Старик, что приходил к нам из Турции, — причина всему. Жил себе Калой и не очень помнил о старых делах. Так тот перевернул парню душу! Рассказал, как умирал Турс, как завещал отомстить за себя… А теперь мы у него из-под носа еще и любимую увели… Он считает, что, если б ты не был старшиной, тебе сразу не отдали бы ее с первого сватовства. А позже он смог бы вместе с нею добиться отказа… Для отвода глаз он был на свадьбе и вел себя как брат ее, как положено соседу. Но мне стало известно — откуда не спрашивай, — что он успокоился лишь после того, как поклялся на Коране при случае убить тебя…

— Правда ли это? — спросил Гойтемир, снова остановив коня. В его глазах появился страх.

— Это такая же правда, как и та, о которой я рассказал тебе перед приходом Турса за своей землей. Помнишь?

— Да, конечно. Они снова поехали.

— Он говорил, что первым убьет тебя, потом — всех твоих сыновей, твоих внуков, чтоб покончить с твоим родом. Он будет мстить за отца, за дядю, за мать, за Докки и, наконец за себя и брата. И это не только слова. Он распродал все, что у него было. Купил лучшую одежду, оружие. Ну и конь у него какой — ты знаешь… У тебя сильный род и власть. Друзья среди начальства. Но человек, который отрешился от всего земного, во имя такой цели прозаложил душу шайтану, — это опасный человек! Очень опасный!.. Вот все, о чем я хотел предупредить тебя…

Некоторое время они ехали молча.

— Я благодарен тебе за дружбу. Я не знал, что опасность так близка. Но Калой никогда не выходил у меня из головы. Никогда! Калой — это десять Турсов! Я знал об этом и, признаюсь, готовил ему Сибирь… Ну, а теперь, когда на государственной дороге разбита почта, когда они потребуют всех подозрительных, я помогу ему забыть про эти места! Пока ходят такие, как он, глазастые на наше добро, никто из нас не может спать спокойно! Разве я забуду, как он еще ребенком сжег мое поле?

В это время далеко внизу, в ущелье, где у самой воды среди ивняка вилась тропинка, Хасан-хаджи увидел всадника. Он еще был скрыт густой зеленью, но мелькнувшая между ветвей голова коня, а затем и человека не оставили сомнения. Это приближался Калой.

И прежде чем он успел показаться на открытой поляне перед подъемом, Хасан-хаджи распрощался с Гойтемиром и поехал назад.

Многое передумал Калой за время дороги. Вспомнил все беды, удачи и неудачи родителей и свои. И пришел к мысли, что жили и они и он правильно, по-человечески. Но люди с богатством, с хитростью и властью обходили их везде и на их несчастье строили свое счастье. Не любит Наси Гойтемира. Но он покупает ее и живет. Понравилась им Зору — пришли и забрали Зору. Их богатство все может… А последний разговор с Хасаном-хаджи? Неужели действительно Гойтемир взял Зору за Чаборза для того, чтоб попользоваться самому?