Философ соединяет в себе журналиста (знание обо всем, вопрошание, открытость) и эксперта (знание глубокое, принципиальное, умение различать важное и неважное), именно поэтому философ может вывести из тупиков медиакратии и экспертократии.

Работа философа Андрея Ашкерова «Экспертократия. Управление знаниями. Производство и обращение информации в эпоху ультракапитализма» и есть попытка (а философия есть всегда только рискованная попытка, а не демонстрация экспертной законченной компетенции) целостного и изначального осмысления современного информационного общества, места системы образования в нем, перспектив экспертократии.

Ашкеров фиксирует важный переход общества от модели образования, которая навязывает определенный образ, к модели, которая уже не является в строгом смысле слова «образованием». Это скорее «безобразование», «многообразование», «разобразование», «межобразование». Он пишет: «в отличие от древней жреческой власти власть экспертократии строится не на утаивании информации, а на спекуляции ее открытостью. В отличие от древнего сакрального знания ценность (потребительская стоимость) современной информации связана не с вечным пребыванием, а с ничем ни сдерживаемым становлением... Власть экспертократии основана на повышении пластичности мира, получаемая ею прибавочная стоимость связана с аккумулированием возможностей от спроса на изменения и риски. Полученные и присвоенные таким образом возможности именуются на экспертократическом языке „инновациями“. Ашкеров прослеживает становление новой системы, принимая за основу парадигму „образования“, функционирующего как самосбывающийся прогноз, осуществляющий, тем самым, управление будущим. В самом деле, выставляемый образованием „образ“ отсекает ненужные образы будущего и ориентирует человека в направлении „правильного образа“. Институтом, который соответствует этой парадигме, является университет гумбольдтовского типа.

Поскольку мы являемся свидетелями кризиса гумбольдтовского университета, может возникнуть иллюзия, что коль скоро с господством «определенного образа» покончено, то будущее избавляется от своих оков и имеет некую вариативность и открытость.

Однако вместе с отменой определенного будущего было отменено и будущее вообще (инновации стали порождением различий и перетасовкой прошлого, симуляцией), так как неопределенного, вариативного будущего, по всей видимости, не бывает.

Это имеет глубинную связь с проблематикой инставрации, развиваемой Ашкеровым в других работах. Коротко проблему можно разъяснить на следующем примере. Известно, что из теории относительности Эйнштейна следует интересный парадокс. Если тело движется быстрее скорости света, то оно оказывается в пункте назначения ранее, чем оно начало свое движение из стартовой точки. Поскольку это считается невозможным, то, следовательно, быстрее скорости света двигаться и нельзя. Однако философы знают, что быстрее скорости света движется мысль (например, в вопросе: «Почему есть сущее, а не наоборот, Ничто?» я мгновенно охватываю все сущее: и самое великое, и самое малое, от квазаров до «бизонов Хиггинса», охватываю и прошлое, и будущее, собственно, выхожу за границы любого сущего). Раз так, то человек, как мыслящее существо, все время находится уже в точке назначения того пути, который еще не начинался. Наше прошлое и настоящее есть последствия сбывания будущего, которое еще не началось. Собственно поэтому будущее и кажется нам неопределенным, его действительно еще нет. Что, однако, не значит, что мы можем сами формировать его, как нам заблагорассудится, навязывать ему образ или же «освобождать» его путем отмены навязывания образов. Будущее есть в прошлом и настоящем, но не в качестве предмета для подражания или продолжения начатой тенденции. Не будущее, а именно настоящее и прошлое двусмысленны и вариативны (причем вариативны и двусмысленны именно они сами, а не их оценки. Никакие оценки не могли бы быть различными, если бы они не были фундированы в неоднозначности самого предмета).[43] История движется по пути все большей однозначности, и «наличие» прошлого и настоящего вообще есть залог сбывающегося будущего: то, что кончается, должно когда-нибудь начаться. Это начало движет людьми, именно поэтому они вообще способны хоть что-то начинать. Воля к началу есть воля к такому событию и решению, которое будет выглядеть как венец и цель предшествующей истории, как ее разгадка, придающие всему пути его смысл и однозначность. Решение, которое носит черты такого события, провоцирует человека его принять, часто и, как правило, вопреки собственным мелким целям, прогнозам и желаниям. Отсюда видно, что способность увидеть будущее есть способность одновременно видеть прошлое и настоящее внутри их логики, или скорее судьбы. Оторванность от настоящего прошлого отрывает и от настоящего будущего. Поэтому инставратор озабочен настоящим прошлым, а не программированием будущего, как это делает гумбольдтовский университет. Инставрационному проекту, возможно, больше соответствует университет хайдеггеровский (см. «Самоутверждение немецкого университета»), который укореняет все знание в философии как открытой и рискованной практике («Все великое пребывает в буре» – пишет Хайдеггер) и одновременно ищет будущее начало именно в связи с настоящим и прошлым.

Именно потому что Ашкеров видит прошлое и настоящее, он видит и будущее. Книга заканчивается главой «Новый футуризм», которую я не буду пересказывать, но про которую можно сказать, что она разрешает многие апории современной социальной мысли, видит просвет там, где, казалось бы, существует мертвый клинч противоречия (например, противоречия между экологизмом и технократизмом и др.) – Собственно противоречие нетерпимо, не потому что его нельзя помыслить (это неоднократно демонстрировалось), а потому что противоречащие элементы дополняют друг друга, не допуская никакого просвета, свежего воздуха и движения.

Вместе с тем некоторые отождествления Ашкерова оставляют пространство для спора. Например, у меня вызывает протест утверждение, что «православие находится с бюрократией в тех же отношениях, что протестантизм – с рынком: они идеально подходят друг другу». Бюрократия или ограничение каждого элемента системы «сдержками и противовесами» как несущего потенциальную угрозу системе (повышение комплексности, сложности системы за счет новых связей элемента, ограничения его свободы) возникает в обществе, где образование игнорируется или переориентируется на производство различий. Если представлять, что на месте каждого чиновника может оказаться дьявол (то есть тот, кто своей нечестностью или некомпетентностью может нанести вред системе), то, естественно, надо всеми способами ограничивать его свободы. Регламентировать, связывать сдержками и противовесами, ставить под контроль народа, что в результате повышает комплексность и дает возможности оппортунистического поведения, симуляции деятельности, перекладывания ответственности и проч. При этом предположение «потенциального вреда» действует как самосбывающийся прогноз: чем больше мы предполагаем в чиновнике потенциального дьявола, тем больше мы громоздим сдержки и противовесы и тем больше реальных дьяволов получаем. Обратная стратегия состоит в том, чтобы предполагать (или сформировать) в каждом ангела и, наоборот, давать ему максимум ответственности и свободы (как говорили греки: «честным людям не нужно много законов»). Православие родилось и действует в рамках стратегии: «воспитай святого и полностью доверься ему». Для него существенны воспитание и образование. Бюрократическое же государство возникает в рамках стратегии: «воспитай различных и ограничивай их, не давай им ничего сделать». Православие в принципе не понимает, зачем плевать на воспитание, мучить систему образования реформами, плодить дьяволов, а потом не доверять им, придумывать, как с ними бороться («борьба с коррупцией!») и как их ограничивать («власть под контроль народа!»), если лучше с самого начала все внимание отдать образованию, чтобы воспитывать святых, а потом, наоборот, облачить их полным доверием и властью, убрав лишнюю регламентацию и сделав невозможным оппортунистическое поведение. Естественно, что настоящая бюрократия с недоверием относится к православному типу святости, который рассматривается не как абсолютный, а как один из возможных, рассматривается как одно из многих различий (опасное еще и тем, что выдает себя за единственное), а то и вообще как нечто симулированное. Такой подход говорит больше о том, кто смотрит, нежели о наблюдаемом, говорит больше о постмодернистской бюрократии, чем о православии. Имеющийся же в России ренессанс православия скорее способствует дебюрократизации. Там, где православие проникает в государство, оно отменяет рациональное поведение бюрократа (которое в данных условиях может привести только к оппортунизму) и заставляет принимать решение по совести, вне рамок инструкций и полномочий. Благодаря таким (и иным) внесистемным стимулам система что-то вообще делает, а не работает вхолостую, не является чистым симулякром.