Чем более глубокой становилась демилитаризация, чем дальше продвигались Романовы по пути необходимых реформ, тем ближе подступал к политической поверхности социокультурный раскол и тем резче проявлялся он как конфликт интересов. Он обнаруживал себя на местных уровнях в земствах, и правительству приходилось сужать в них и без того ограниченное крестьянское Представительство. Он обнаруживал себя и на общенациональном уровне в Государственной думе, когда в ней обсуждался земельный вопрос, и властям опять-таки ничего не оставалось, как незаконно изменить избирательный ценз в пользу помещиков. Но тем самым лишь демонстрировалась непреодолимость раскола политико-правовыми, нереволюционными средствами. Потенциальная же предрасположенность значительных слоев населения к революционной смуте обусловливалась и тем, что европеизированная элита оставалась для народного большинства культурно чужой.

2. Европеизация дворянства, вызвав к жизни новые линии раскола, не устраняла прежнего раскола между государственной и догосударственной культурой, а накладывалась на него, придавая ему более четкие и зримые очертания. После петровских преобразований он стал расколом, фиксировавшемся в языке, одежде, внешнем виде, во всем образе жизни. При этом большинство населения сохраняло встроенную в государство архаичную общинно-вечевую организацию, с государственным укладом несовместимую. Такая организация исключала освоение и укоренение в сознании абстракций государства и общего интереса, отличного от интересов изолированных друг от друга локальных общинных миров.

Парадоксальность отечественного варианта исторического развития заключалась в том, что государство вынуждено было общинно-вечевую организацию не только сохранять, но и укреплять – сначала в фискальных целях, а потом ради блокирования массовой пролетаризации, ставшей одной из причин революционных потрясений в Европе. Ход событий покажет, что тем самым оно сохраняло и укрепляло низовой институт грядущей смуты. Во времена Пугачева ее еще можно было подавить – как благодаря тому, что созданная Петром I постоянная профессиональная армия пожизненно изолировала солдат от населения, так и благодаря тому, что у крестьянско-казачьего протеста не было еще надежной массовой опоры в городских центрах. Но после того, как армию пришлось реформировать, сделав срок службы относительно небольшим, а индустриализация конца XIX – начала XX века вызвала широкий приток крестьян в города, государство оказалось от смуты незащищенным. Стратегически ненадежной оказалась и новая версия милитаризации страны, утвердившаяся при последних трех Романовых и призванная военно-полицейскими средствами оборонять государство от общества. С приливами, отливами и новыми приливами смута накатывалась на Россию, а традиционные общинно-вечевые институты становились ее организующими центрами, трансформируясь в советы рабочих, крестьянских, солдатских депутатов и начиная открыто претендовать на власть.

Будучи по своей природе догосударственными и даже антигосударственными, сами по себе они были не в состоянии создать государственность, отличную от существовавшей. Но петровская и послепетровская европеизация не только углубила социокультурный раскол между элитой и народным большинством. Приток в страну самых разных идей из-за рубежа способствовал появлению в России социалистической интеллигенции, идеалы которой на какое-то время сомкнулись с ценностями общинно-вечевой культуры. Предубеждение против частной собственности, законсервированное в передельной крестьянской общине и воспроизводившееся сельскими переселенцами в городах, совпало с антисобственническим пафосом российских социалистов. Альтернатива этому союзу отечественной архаики и европейского социализма, выдвинутая Столыпиным и предполагавшая создание в деревне частнособственнического крестьянского уклада, всероссийскую смуту предотвратить не смогла. Можно говорить о том, что осуществлению такой альтернативы помешали мировая война и неудачи в ней России. Но верно и то, что само ввязывание России в эту войну не в последнюю очередь было продиктовано стремлением предотвратить смуту.

3. Чтобы удерживать расколотую страну в состоянии политической консолидации, у самодержавной власти в послепетровский период были две базовые опоры: державно-имперская идентичность и сама самодержавная власть, устойчивость которой обусловливалась «отцовской» культурной матрицей. Но эти опоры могли гарантировать стабильность и развитие не порознь, а только дополняя друг друга: ослабление одной из них неизбежно сказывалось на прочности другой. Между тем ослабление консолидирующего потенциала державно-имперской идентичности стало фактом уже к середине XIX века, а еще через несколько десятилетий потенциал этот оказался полностью исчерпанным.

Державно-имперская идентичность могла скреплять расколотый социум лишь до тех пор, пока одним из основных отличий России от других стран считалась ее военная непобедимость. В свою очередь, такое восприятие могло обеспечивать легитимность государственной власти лишь при условии, что та подтверждала эту непобедимость новыми военными успехами, в том числе – и сопровождавшимися присоединением новых земель. Поэтому столь острой и болезненной была реакция на поражение в Крымской войне – первое в послепетровской России фиаско на своей территории. Историки до сих пор спорят о том, почему Александр II мотивировал отмену крепостного права сверху угрозой его ликвидации снизу – ведь явных симптомов этого в стране тогда не наблюдалось. Предлагаем еще одно объяснение: крепостное право было отменено в том числе и потому, что власть осознала невозможность сохранять политическое единство расколотой страны и свою собственную легитимность, опираясь на державно-имперскую идентичность. Гарантировать непобедимость страны власть больше не могла, а при поражениях такая идентичность подрывает, а не укрепляет властные устои. Поэтому Романовы, начиная с Александра II, начали движение по пути преодоления социокультурного раскола.

Идентичность эта, однако, никуда не исчезла; она заставляла считаться с собой и царя-освободителя, и его преемников. Все они старались избегать новых войн, понимая их опасность. Но избежать их удалось только Александру III. Втягивание в них поначалу всегда сопровождалось всеобщим патриотическим воодушевлением, что сулило – в случае победы – упрочение легитимности верховной власти и приращение ее консолидирующих ресурсов. Поражения же эту легитимность подрывали, что в стране, остававшейся расколотой, грозило смутой, которая и вспыхнула после унизительных неудач в Русско-японской войне. В свою очередь, смута понуждала самодержавие отступать от собственной природы, ограничивая свои полномочия законом, учреждая рядом с собой парламентский институт народного представительства и предоставляя населению политические права. Но это означало,что верховная власть отказывается от своей миссии монопольного интегратора расколотого общества, предоставляя ему возможность преодолевать раскол самому под ее, власти, патронажем. Однако расколотое общество такие задачи решать не в состоянии именно потому, что оно расколотое.

Дворянство не могло поступиться правом частной собственности на землю, а крестьянство в подавляющем большинстве не готово было это право за помещиками признать. Однако и само дворянство, вкусившее плодов европейской культуры, давно уже сословного единства не демонстрировало. Одна его часть со времен декабристов обнаружила склонность к преобразованию России в европейскую страну, т.е. без самодержавия наверху и средневековых общинных порядков внизу. Другая полагала, что без самодержавия стране не обойтись, но при этом тоже не была единой в представлениях о самодержавной политике: должна она способствовать дальнейшей европеизации или, наоборот, препятствовать ей, обеспечивая сохранение самобытных устоев. Учитывая, что к концу XIX века расчленение образованного слоя – дворянского и разночинного – стало еще более дробным и что в нем появились приверженцы социализма, тоже понимаемого по-разному, можно сказать: если перспективы вывода страны из раскола в начале XX столетия и были, то весьма проблематичные.