— Хорошо, что пароход еще не прибыл, а мои бананы уже здесь, — сказала донья Флора по пути в комендатуру.

Супруги Асейтуно остались дома ожидать, что скажет комендант, смоляной чурбан в белом мундире, выскочка, которому они отвечали на приветствие лишь потому, что он представитель власти. Если бы не это — никогда в жизни. Подумать только — лишить работы дона Косме, учителя с таким стажем, получившего отставку по возрасту и из-за пустячной глухоты!..

— Слышишь, Косме?.. Ты как думаешь? Крестница сама лишила себя жизни или с ней что-нибудь сделали?

— Не знаю, что тебе сказать. Самоубийство заранее отвергаю. Я уже говорил куме, Майари — девочка рассудительная, разумная и к тому же добропорядочная. Такие матери, как донья Флора, мало знают о том, что творится в сердцах их детей. Увлекаясь своими делами, они забывают о единственном деле, каким должны заниматься, — спасением душ, воспитанием детей, ибо в детях, в тех, кто будет спасен или обречен на мучения, обитает также и душа тех, кто им даровал жизнь. Плохое дитя — это ад. Хорошее — рай.

— Ты мне дашь хоть слово вымолвить?..

— Говори, Паблита, говори, но не себе под нос; погромче, чтобы я тебя слышал.

— Злые языки болтают, — ты не поверишь, — что крестница очень страдала, глядя, как мать и этот мистер, который к ним липнет, стараются отобрать землю у людей в Бананере. Если это так, то в припадке отчаяния она могла сделать какую-нибудь глупость.

— Тогда, значит, я был прав, что выбил у кумы из головы мысль о самоубийстве Майари. Если девочка и страдала, то страдала, как говорится, за чужие беды, а вот те, кому угрожала потеря земли, на собственной шкуре испытали все ужасы обезземеливания. За это они и отомстили, отомстили, сорвав зло на той, кого так любили донья Флора и сеньор Джо. Ясно как день, она не стала бы убивать себя из-за чужой беды, а вот те, другие… Знаешь, как кличут этого гринго?.. Зеленый Папа…

— Помилуй бог, это все равно что сказать — антихрист.

Зеленый тент, распростертый над верандой, смягчал свет в кабинете. Комендант, обмахиваясь веером из игральных карт, ждал посетителей, известивших о себе еще поутру. Ему нравилось давать аудиенции.

Двое повесившихся, одна пропавшая девушка, алькальды, ушедшие в столицу, крестьяне, не желающие ни за какую цену продавать землю. Хорошо же начался денек.

Он высморкался, будто дал залп из обеих ноздрей, услыхав голоса доньи Флоры и ее будущего зятя. Эта манера сморкаться по-военному служила своего рода предупреждением для посетителей, которые должны понять, что приближаются, преодолевая сопротивление часовых, к трону самого властелина.

Не поздоровавшись, донья Флора бросилась к нему:

— Вы что-нибудь знаете о ней, комендант?

И прежде чем военный успел ответить, она стала сыпать словами, фразами, жалобами, обвинять владельцев земли — земли, которую у них если не купят, то отберут, — обвинять в том, что они украли дочь и хотят надругаться над нею…

— Ах она, растяпа!.. Ах, растяпка моя дорогая!.. Ах, моя глупенькая!.. — рыдала донья Флора.

Мейкер Томпсон удовольствовался тем, что пододвинул ей стул, маленький железный стул, способный выдержать всю тяжесть матери, а мать, порой теряющая контроль над собою, в общем, самозабвенно исполняла роль благородной страдалицы, затаив в душе гнев и жажду мести.

— Насчет того, сеньора, что с вашей дочкой могла стрястись беда, о которой вы говорите, насчет мести крестьян вы и не думайте. За это я вам ручаюсь.

— Ах, как я рада!.. — воскликнула она. — Вы с моей души камень сняли… Но тогда что же могло с ней случиться? Почему она исчезла втихомолку? Не сказала, мол, иду туда-то. Или, вы думаете, можно взять так просто и уйти?.. Скотник последним ее видел. Он шел с парным молоком в кухню, проходил мимо по галерее…

— Все дело в том, сеньора, что дочка ваша занималась вещами недозволенными…

— Враки, комендант, враки! Здесь сеньор Мейкер Томпсон, и он отвечает за нее как жених и будущий муж.

— Не кипятитесь. Речь не об этом.

Мейкер Томпсон раскрыл шире свои холодные карие глаза, — жара давила, по лицу тек пот, — и взглянул на коменданта; тот осторожно протянул ему сигарету.

— Майари-то, ваша растяпка… — повторил он ласкательное прозвище и сделал паузу, пока Джо брал предложенную сигарету, — вовсе не была ручною голубкой. Прошу прощения за свои слова. Но она вас провела… а?., провела, как настоящая дочь своего отца.

— Не понимаю, — сказал Мейкер Томпсон, весьма заинтересованный, и даже сделал шаг вперед, к коменданту, и уставился на его губы, над которыми гарцевали смоляные усы.

— Майари Пальма, как вы сейчас услышите, была вожаком крестьян, которые отказывались продавать землю. Женщина, арестованная вчера вечером, супруга одного из алькальдов, которую я оставил под домашним арестом, — она беременна и имеет к тому же маленьких детей, — эта женщина показала, что ваша сеньорита притворщица уговорила алькальдов и старейшин идти в столицу и просить защиты от Мейкера Томпсона, а заодно донести на меня, что я был вами подкуплен…

— Здесь есть такая женщина? Как ее зовут?

— Как так «есть»? Разве я не сказал вам, сеньора, что она арестована и имя ее Дамиана Мендоса…

— Вы меня просто огорошили…

— Майари — хотите верьте, хотите нет — вся пошла в своего отца, а он был анархистом в Барселоне и сюда-то приехал, наверное, не просто так, а сбежал откуда-нибудь.

— Да, он имел разные там идеи; но ведь Майари была совсем маленькая, когда он покончил с собой.

— Политические идеи наследуются, донья Флорона, они передаются по крови, и ничего нет опаснее, чем этот вид наследственности. Так же, как от революционера родится революционер, от полицейского — полицейский…

— Но о ней, о ней известно еще что-нибудь? — вмешался Мейкер Томпсон, и в голосе его звучало нетерпение.

— Ничего конкретного. Лично я думаю, что она отправилась в столицу с алькальдами и старейшинами. Я послал сегодня утром телеграмму с донесением и попросил, чтобы ее разыскали и арестовали за подстрекательство. Не сегодня завтра мы получим известие, и вы увидите, вы увидите, донья Флорона, что та, которая, по-вашему, изнасилована и убита крестьянами или плывет, бездыханная, в подвенечном платье, по реке Мотагуа, на самом деле торопится в столицу и болтает всякий вздор; мы, мол, грабим тех, кому за землю предлагалась настоящая цена в золотых песо.

— Ну, ладно; пока есть время, пойду с Джо, посмотрю, как управляются с моими бананами…

— Вот так-то: сеньора Флора ставит дело на широкую ногу, а ее дочка обвиняет меня в том, что я вам продался, сеньор Мейкер Томпсон… И все из-за того, что мне захотелось увидеть прогресс в своей стране, процветающие города, увидеть, как эти берега превратятся когда-нибудь в эмпиреи богатства и цивилизации. Мне надоело любоваться индейцами! Как входишь в казарму, только и видишь одних индейцев, только с ними и возишься день-деньской! Если бы я имел сына, а я его не имею, ибо еще мальчишкой заполучил свой недуг, имей я сына, я бы влепил ему пулю, но не позволил бы стать военным… чтобы влачить такую же жизнь, глядеть на этих индейцев… хотя я и сам похож на чистейшего ишкампарике[43].

Донья Флора встала со стула — хрупкого скелета из белесых железных прутьев — и вышла вместе с Джо и комендантом, проводившим их до часового.

— Сегодня утром были и другие приятные вести. Славно начался денек! Двое повесились там, в Бананере, где мы поставили заставу, чтобы солдаты помогли вам разбивать плантации.

— А это, комендант, не имеет какого-нибудь отношения к Майари?..

— Я полагаю, не имеет. Те люди, кажется, были колдуны. Когда их схватили, у них в ушах красовались ракушки, а на головах — черепахи; говорят, они ждали появления луны — вчера как раз наступило полнолуние. А в полночь они преспокойно повесились[44].

— Ладно, шеф, мы еще зайдем сюда.