И домой он вернулся совсем не из-за этого — разве может придавать значение всем этим пустякам такой человек, как он, Непо, который каждодневно бросает вызов смерти, встречаясь на дороге с чудовищно огромными, много-премноготонными грузовиками, которыми движут сотни и сотни незримых лошадиных сил и управляют рыжие гиганты. Правда, при виде их он сам себе казался мертвецом, расстрелянным на рассвете, — однажды он признался в этом своей красотке, которая теперь стала старой и безобразной и считалась его кумой, и та ответила: «Как раз это я и хотела сказать, Понемо (так нежно обращалась она к Непо с глазу на глаз — аи! — в доброе старое время)!.. Как раз это я и хотела сказать!.. А почему тебе не быть убитым, мертвецом, если ты выехал на рассвете и сразу же, у порога столкнулся со смертью?.. Вот так и погибнешь, ни за что ни про что, и похоронят тебя… посеют твои косточки в чистом поле или украсят твоей могилкой кладбище… Конечно, каждый умирает по-своему, но такие самоубийцы, как ты, могут выбрать себе смерть по вкусу. Однако у тебя, Понемо, даже для этого не хватит вкуса, как и тогда, помнишь, когда ты бросил меня из-за Каифасии… Погибнуть на велосипеде — где это видано! Был бы ты хоть молод, а то ведь… Что ж, придется заколотить тебя в деревянный ящик, ежели, упаси господь, шмякнешься да навсегда и вытянешься… Да, соберут твои косточки или просто-напросто вытрут промокашкой то место, где тебя переедет одна из этих игрушечек, что взваливают себе на горб целую скалу, превращенную в пыль и прах… Не так ли, Понемо?» Сказала и раскинулась на постели… Эх, хороша была, искусительница! А сейчас?..
И что за поганая нынче жизнь: порой увидишь ее во сне, но уж не такой красивой, как в молодости, а такой, какой она теперь стала, — высохшей, тряпкой. Одна шкура осталась. Груди опали. Развалюха. Никому и в голову не придет ущипнуть ее теперь. Все зубы потеряла — правда, в этом повинен один ловкий зубодер: чтобы побольше заработать, он опустошил ей весь рот, лечил якобы от ревматизма, еще уверял, что иначе выпадут волосы, вот и повыдергал… А теперь стала она его кумой.
Повозка испанца, то неподвижная, то катящаяся, преследовала его. Крылатым хищником, зловещей птицей, совой с четырьмя когтистыми лапами опустилась было она перед дверьми кабачка Консунсино. Но вот колымага свернула в сторону, и в ушах зазвенело эхо, расплескавшись звякающими кругами от железных шин; вокруг разнеслось галопирующее эхо ударов колес и оковки о камень, отзвук свиста бича и поток ругательств, хулы и плевков. А испанец все шмыгает и шмыгает носом, вытирая его своей худой, морщинистой и костлявой рукой… Ужасная рука у Паскуаля-и-Эстрибо, даже вожжи, зажатые в ней, толще. А ведь сколько раз сжимал он ее в дружеском рукопожатии. Теперь же эта рука направила колымагу прямо на него, дона Непо…
Он вскрикнул… Чуть не проснулся… Что-то огромное и громыхающее катило на него — он отчетливо слышал этот грохот, — постепенно приобретая очертания повозки, которая, стремясь настигнуть его, летела, едва не разлетаясь на куски. Колымага неслась на колесах, а может, и не на колесах — казалось, парализованные, они все же вращались с головокружительной быстротой. В вихре искр, словно вырывавшихся из кузнечного горна, невозможно было различить лошадь, гнавшую изо всех сил. Колымага дико подпрыгивала, лопалась упряжь, щелкали рессоры, что-то хрипело… Было похоже на ужасное землетрясение…
Дон Непо почувствовал себя беспомощным. Спасения нет: ничего у него не было, кроме велосипеда. Сотнями, тысячами ног он мог нажимать на педали, но они не спасут его от гибели — быть ему раздавленным. Ничего у него не было, ничего, кроме велосипеда, который мчался на бешеной скорости, и койка скрипела, и подушка упала на пол, и простыня сбилась на самый край. Надо бы свернуть с дороги на обочину. Но эта мысль мелькнула очень поздно, нет, не поздно… Да, поздно… Вон там, в ущелье, между скалами, Паскуаль-и-Эстрибо с ним покончит. А если бросить велосипед и спрятаться на дне овражка, уж там его не достанет зловещая колымага? Но жаль велосипед, он бросит его только в самом крайнем случае, если погоня настигнет… А пока надо бороться, чего бы это ни стоило… Он двигал ступнями, коленками, плечами и даже головой — в такт колесам, развертывавшим нескончаемый серпантин, в такт педалям, которые крутились, будто загипнотизированные, в такт цепи, все время задевавшей щиколотку. Упорно нажимая на педали, он чувствовал, что хрипящее чудовище остается позади.
Неожиданно дон Непо затормозил, и ему показалось, что его бросило вперед: он рухнул навзничь и инстинктивно прижал руки к груди. Умоляя, умоляя того, кто хрипел: потише…
Дон Непо бросил руль. Мучившая его икота превратилась в джаз, прерывистое дыхание — в жужжание электромиксеров, лязганье его зубов — в звяканье алюминиевой и цинковой посуды в тазу, буги-вуги — в вальс… «Три утра уж наступило»… «Руль!.. Руль!..» — кричал он, не зная, за что ухватиться, как остановить завывающие вентиляторы, которые могли перебить ему руки… «Руль!.. Руль!..» — хрипло откликалось эхо. Глаза вытаращены — будто мыльные пузыри вздулись на волосатой физиономии. Грудь наполнена ветром и шумом; он бессознательно двигал ногами по койке, нажимал на все педали, на все педали, на все педали — надо сделать все от него зависящее, чтобы колымага не раздавила велосипед с колесами, так похожими на проволочные западни, круглые мышеловки, где мечутся и попискивают мыши, напоминающие тех, что слышишь порой под скрипучей койкой, где он оставил почти не тронутый завтрак…
Теперь роскошная карета — почти триумфальная колесница — следовала за ним. Огромная, точно театр, позолоченная заревом пожаров, она мчится по языкам пламени, и несут ее кони — клубы дыма, а в колеснице — мужи и девы, вздымающие знамена, плуги и винтовки…
Все меньшее расстояние отделяет его от пламенеющего облака, далеко позади осталась колымага, в которой кроме морщинистого кучера-испанца, клявшего все и вся, ехали Кохубули, замаскированные под Кэйджебулей, индейцы, переодетые игроками в гольф, и сам президент «Платанеры», который, рукой в зеленой перчатке придерживая банановую гроздь, лишенную плодов, подгонял ею пугливо озиравшегося мерина.
Настигала… Карета его настигала… Расстояние, разделявшее их, сокращалось на глазах… Настигала… Настигала… Нажимая на педали, он оставлял позади того, кто хрипел… и тот, кому угрожала опасность… хрипя, отставал от нажимавшего на педали…
И тот, кому больше всего угрожала опасность, наконец проснулся. Подсознательно — где-то на рубеже сна и бодрствования — он успел различить очертания кареты. Среди ее седоков выделялось лицо безбородого, чем-то похожего на китайца… человека средних лет, который кричал: «Вперед, люди!.. Люди, вперед!..» Он приоткрыл глаза в тот миг, когда оторвался было от погони, но тут же снова зажмурил их и, погрузившись в сон, обнаружил, что ноги его по-прежнему на педалях и по-прежнему его преследует колымага. Смахнуть с ресниц влагу — слезинки и ночную росу — и бежать, бежать, нажимая на все педали, на все педали, на все педали!.. Чтобы не наехал на него этот бесшумный, угольно-черный бесколесый призрак… бесколесый?.. Даже колеса растерял где-то… где-то… Где-то теперь дон Сиксто?.. Сбежал?.. Укрылся в одном из городов, воздвигнутых на каретных рессорах, там, где во время землетрясения здания не падают, а покачиваются, как кареты, катящиеся по мостовой. А может быть, он там, где оставил свою повозку, и теперь рассказывает вдове Маркоса Консунсино о том, что случилось, не потратив ни одного песо на кофе и коньяк и поглаживая свои морщины, как будто это были струны, а он, перебирая их и шепелявя, складывал какую-то мелодию…
Кто-то открыл и снова захлопнул дверь, на которой не было ни крюка, ни щеколды. Дверь стукнула. Вернее, едва не стукнула. Придержав дверь, чтобы не стукнула, кто-то вошел. Вошедший ничего не видел, вступив в темноту сразу после ослепляющего солнечного света. Вытянув перед собой руки, чтобы не наткнуться на что-нибудь, и осторожно ступая, он направился туда, откуда доносилось прерывистое дыхание дона Непо. Вскоре глаза его привыкли к темноте, и он разглядел в полумраке распростертого на койке человека, погруженного в глубокий сон. Человек лежал в одежде. Ясно, как только пришел, сразу улегся, даже башмаков не снял. Человек еще не стар. Но и не молод. Лицо цвета желтоватой глины, пышные брови, ресницы, усы и седеющая шевелюра. Небольшие, но мускулистые руки — как видно, немало потрудились на своем веку. Подушка и покрывало на полу. Наброситься на него? Рискованно — закричит. Оглушить его ударом?.. Такая мысль мелькнула у вошедшего, но он уже тряс дона Непо за плечо, пытаясь разбудить его. Не разбудил. Спящий только перевернулся на другой бок. Вошедший снова стал трясти его. Бесполезно. Дон Непо защищал свой сон, яростно отмахиваясь. Незнакомец встряхнул его сильнее…