7-го июня консул сделал попытку воздействовать на еретичествующих от лица гражданской власти: собрал старцев на архондарик и стал им говорить о необходимости подчиниться патриарху и Синоду. Имелось в виду, чтобы под влиянием мысли о последствиях противления спокойнее слушали мои беседы и вдумчивее относились к тому, что я буду говорить. Но фанатик-главарь монах Ириней выступил с такими дерзостями, что Б. С. Серафимов «официально заявил» консулу об оскорблении, и консул приказал Иринею отправиться на «Донец», но тот бросился в Покровский храм, приказав ударить в набат. Консул потребовал команду на случай каких-либо насилий против него. Бунтующие, по набатному звону, побежали вслед за Иринеем в тот же храм. Ириней схватил крест, вскочил на амвон и, хотя ему никакой опасности не угрожало, махая крестом, стал кричать, что его «хотят бить», и призывал толпу умирать за имя Божие. Консул счел более благоразумным возвратиться на «Донец», а бунтующие хотели уже служить благодарственный молебен о победе над ним, зажгли уже свечи, но кто-то сказал, что рано еще, и разошлись.

В тот же день консул телеграфировал послу, что при сплоченности еретичествующих, готовых на все, при тех насилиях, какие они позволяют себе над православными, и терроре, коим они действуют на мирную братию, нет возможности изъять главарей, а без сего невозможны никакие увещания, никакое умиротворение монастыря. К вечеру является наместник монастыря и привозит консулу ключ от кассы: есть сведение, что готовится ограбление кассы и даже поджог монастыря. Два другие ключа остались в руках «имеславцев».

Я предложил о. игумену немедленно возвратить всех изгнанных «имеславцами» из обители. В числе их был и духовник обители, иеромонах Агафодор.

Когда в монастыре стало известно послание Святейшего Синода, то главный смутьян монах Ириней явился к игумену и потребовал, чтобы его не читали в церкви, угрожая в противном случае бунтом. Посему я распорядился в первое же воскресенье, в неделю всех святых, прочитать послание в церкви, в собрании всей братии. Только присутствие консула дало возможность игумену прочитать его. Во время чтения раздавались протестующие возгласы, а по окончании Ириней спросил читавшего игумена: «имя Иисус — Бог?» Игумен ответил: «конечно, самое имя — не Бог». Этого только и добивались вожди смуты: потом они всех простецов уверили, будто игумен сказал, что «Иисус — не Бог».

11 июня, полагая, что возбуждение еретичествующих несколько успокоилось, я решил провести беседу в Покровском храме. После обедни ударили в колокол, и храм наполнился монахами. Надев мантию, я вышел на амвон. Тесным кольцом окружили меня «имеславцы». Консул впрочем взял предосторожность и впереди поставил матросов. Были слухи, что «имеславцы» грозили: «попадется Никон им в руки, и тогда узнает, что значит хулить имя Божие».

Обличая лжеучение, я обратился к их здравому смыслу, указывая на то, что их учитель Булатович все слово Божие считает Богом, но, ведь, в слове Божием, в Священном Писании, много слов и человеческих, например, приводятся слова безумца: несть Бог; говорится о творениях Божиих, например, о червячке: что же, и это все — бог? Так и все имена Божии, как слова, только обозначают Бога, указывают на Него, но сами по себе еще не Бог: имя «Иисус» — не Бог, имя «Христос» — не Бог.

При этих словах, по команде Иринея, послышались крики: «еретик! Учит, что Христос — не Бог!»

Я продолжал речь, а так как вожди смуты продолжали шуметь, то С. В. Троицкий обратился к близ стоявшим: «владыка говорит, что только имя Христос — не Бог, а Сам Христос есть истинный Бог наш».

Я говорил, что и слова Писания, и слова святых отцов надо понимать в связи со всем учением Церкви, а не брать отрывками: иначе можно впасть в ересь. Как например, я указал на слова Спасителя: Отец Мой болий Мене есть (Ин. 14, 28), слова, которые Арий приводил в пользу своей ереси. При этом, конечно, я указал и на другие слова Господа: Аз и Отец едино есма (Ин. 10, 30). Особенно больно, говорил я, православному сердцу, что лжеучение явилось именно здесь, на Афоне, не где-нибудь в иных, неправославных странах, в какой-нибудь Франции или Англии, а вот тут, на Афоне, сердце православия. Вы не раз выражали желание знать, как учат святые отцы об именах Божиих: итак, слушайте, что они говорят... И я просил С. В. Троицкого читать те выписки, которые потом напечатаны отдельным листком в монастырской типографии, — он читал, а я повторял читаемое, подчеркивая и раскрывая смысл слов отеческих. Меня прерывали, по знаку главарей, шумом и криками, но все же я кончил чтение и объяснения. Ириней стал требовать, чтобы я разобрал какую-то их распрю с игуменом и духовником, на что я ответил, что это — не мое дело: у них есть протат и патриарх. Он заявил, что тогда они подпишут, что угодно. Я сказал, что дешево же они ценят свои «догматы», если готовы ими поступиться за смену игумена. Тогда он гордо сказал, что никакие мои увещания не будут иметь успеха, а шум его единомышленников на деле подтвердил его слова. Мне кричали: «еретик, крокодил из моря, семиглавый змей, волк в овечьей шкуре!» В заключение мне все же удалось сказать: «будьте добросовестны, выслушайте меня: все прочитанные из святых отцов места вы сами можете прочитать в вашей библиотеке: приходите, мы их там покажем вам! Кто знает по-гречески — тому найдем и в греческих подлинниках».

После этого я ушел из церкви чрез алтарь.

К вечеру 11-го пришел пароход «Царь», на котором было доставлено 118 человек солдат при 5 офицерах, в распоряжение консула. На этом же пароходе возвращался из России Антиохийский патриарх Григорий. Я воспользовался часовой стоянкой парохода на рейде, чтобы приветствовать высокого путешественника. Он был рад видеть меня, а я просил его благословить игумена Мисаила и его сотрудников на святое дело защиты православия в обители. Сначала патриарх смутился: он не понял, что речь идет о нравственной поддержке, и сказал, что не считает возможным вмешиваться в дела вселенского патриарха; но потом, когда я объяснил ему, что тут важно его мнение: есть ли учение, осужденное вселенскими патриархами и нашим Святейшим Синодом, ересь, или только частное мнение, — он ответил: конечно — ересь, ибо если бы одно имя Христово было Бог, то не было бы нужды Христу страдать и умирать: одно имя Его и спасало бы. — Патриарх милостиво принял икону великомученика Пантелеймона от игумена и молитвенно пожелал ему успеха в умиротворении обители.

В это время едва не ворвался в столовую, где мы беседовали, корреспондент «Утра России», настойчиво требовавший от меня разрешения присутствовать при моей беседе с его блаженством. Я решительно отклонил этого непрошенного свидетеля нашей беседы; упоминаю об этом потому, что сей иудей отомстил мне помещением в газете злостной корреспонденции, искажавшей факты и сообщавшей вымыслы о моих действиях на Афоне.

13-го июня посетили меня шесть антипросопов из протата, которые в беседе со мною решительно заявили, что еретики ни в каком случае оставаться на Афоне не могут, и если мы их не удалим, то это сделают сами греки, несмотря ни на какие протесты кого бы то ни было.

В тот же день, после обеда, вновь прибывшие солдаты были отправлены на берег. Монахи встревожились и ударили в набат. Вся братия собралась к воротам. Впереди стояли иеромонахи в облачениях с иконами и крестами. Капитан Городысский просил указаний от консула. Консул и командир «Донца» сами прибыли на место. Командир, З. А. Шипулинский, приложился к святым иконам и обратился к монахам с речью, в которой объяснил, что солдаты присланы для охраны порядка в монастыре, охраны его кассы и самого монастыря в виду угроз поджогом. В конце концов монахи мирно пропустили солдат, без всякого сопротивления: только один полупьяный иеродиакон как-то подвернулся под приклад и получил незначительную рану в голову.

В монастыре отведено солдатам помещение, и они заняли посты на всех более важных пунктах: у всех 6 ворот, у ризницы, кассы, храмов, библиотеки, водопровода и т. под.