К тому же Ариадна продолжала безудержно работать, да не где-нибудь в достойном коммерческом центре с солидной клиентурой и приличными деньгами, как и настаивал муж. Но нет, эта странная особа заладила трудиться в какой-то больнице, где приходилось возиться с абсолютно бесперспективной публикой. Серьезными заработками тут и не пахло, но жена упрямо отказывалась обсуждать данный вопрос с финансовой точки зрения и что-то там такое бубнила про сбор научного материала. Петенька же к деньгам относился со страстью, очень их любил получать, а потом срочно тратить на правильные вещи.
Правильным должно было быть все — одежда, квартира, досуг, рестораны, друзья-приятели, автомобиль, женщины… Только в окружении правильных вещей, людей и событий настоящий человек, как считал граф, мог чувствовать себя как следует. Все вместе они создавали приятное ощущение избранности, принадлежности к определенному кругу — ну, или, хотя бы, иллюзию принадлежности. Словом, «мы с тобой одной крови, ты и я»!
Энергия Ниагарского водопада и рядом не стояла с теми усилиями, которые затрачивал Петька на организацию правильной жизни! Это ж надо знать, ЧТО должно быть, КАК должно быть, ГДЕ это взять, и на какие такие шиши взять. Перечень предметов «must have» уверенно ширился и норовил жить своей собственной неконтролируемой жизнью. Чем больше граф погружался в этот лихой процесс, тем больше негодовал на тех, кто нагло получил это, правильно родившись.
Взять, к примеру, какого-нибудь там принца Монако! Вот кому повезло! Весь с ног до головы в шоколаде, девки табунами носятся, перспективы — блеск, забот — никаких. Рожа гладкая, довольная. Ну не сволочь ли?
Так вот, жена оказалась совершенно равнодушной к идее правильного (с Петькиной точки зрения) жизнеустройства. Ее Величество Тусовка Аду, как выяснилось, не интересовала ни капли. На подбор и приобретение абсолютно необходимых для светского человека вещей у нее, видите ли, ни времени, ни желания, ни особых денег не было. В магазин с мужем — и то сходить некогда! А без жены любимым шоппингом Петька с некоторых пор заниматься побаивался. Самому-то ему очень нравились красные пиджаки, белые носки и мебельный гарнитур «Людовик Шестнадцатый» (серо-белые глянцевые дверцы, позолоченные деревянные завитушки в великом множестве, резные гирлянды — красота!) На «Людовика», правда, денег никак не набиралось, но за пиджаки с носками Петька бился до последнего. Он даже мужественно сопротивлялся начинавшему подхихикивать светскому окружению. Он там такой, к счастью, был не один.
С белыми носками жена расправилась одним точно выверенным ударом. Петька покупал любимый предмет туалета упаковками по пятьдесят штук, безжалостно выбрасывая старые, хоть слегка утратившие кипельную белизну пары. Стирал он их все скопом, накапливая бельишко в отдельном пакете. Отбеливателей не жалел. Так вот, женушка терпеливо караулила мужа, а потом нечаянно «забыла» в барабане стиральной машины свой крохотный черный носочек. Все пятьдесят пар карпеток приобрели изумительный серый оттенок. Граф сломался.
С пиджаками супруга разделалась ещё проще. Она умудрилась так хорошо их сдать в химчистку, что надеть потом эти странные наряды, будучи в здравом уме и твердой памяти, не представлялось возможным.
Умный Петька расценил кончину дорогих сердцу вещей как знак свыше и, хоть и скрипя зубами, поражение признал. Он уже не очень долго сопротивлялся попыткам жены убрать из дома искусственные цветочки. Граф даже сумел смолчать, когда Ада потащила на помойку дивный букет, любовно подобранный в магазинчиках Амстердама — ох, и гульнул же он тогда в их знаменитом квартале красных фонарей, не слабая вышла командировочка, есть что вспомнить!
Но в душе Петька затаил маленькое хамство.
Он тяжко завидовал.
Жена, которой, по большому счету, было глубоко наплевать на все эталоны «правильной жизни», откуда-то знала, «что такое хорошо, а что такое плохо», гораздо лучше графа. И не придавала значения этим знаниям.
Высший пилотаж!
Ей, похоже, было невдомёк, каких трудов стоило мужу выучиться этим премудростям. Сколько книг прочитано, сколько фильмов просмотрено. Как тщательно и осторожно приходилось наблюдать за тем, что и когда делают, говорят, едят и имеют люди светские и искушенные.
Мать, с её замашками полковой гранд-дамы, тут была не помощником.
Но самым обидным было то, что Адка легко и непринужденно устанавливала приятельские и даже дружеские отношения с такими людьми, общение с которыми являлось для Петьки недостижимой и желанной целью. Его просто судорогой сводило, когда жена не моргнув глазом договаривалась о встрече — кофейку там попить, поболтать — со своей хорошей приятельницей, супругой одного из европейских послов, между прочим! Дамы умудрились всерьез разговориться на приеме в посольстве — а приглашения, надо отметить, раздобыл он, Петр Кириллыч, и чего ему это стоило! Тощая послица тоже оказалась врачом-окулистом, причем довольно известным. Словом, тем для обсуждения нашлось немало, хоть и не имеющих ничего общего с традиционной светской беседой. И пожалуйста — с тех пор перезваниваются, периодически встречаются, обсуждают что-то невообразимое, вроде особенностей зрения у каких-то там альбиносов — Петька как-то раз подслушал, жена пересказывала по телефону этому своему дружку-главврачу…Ну и кому это интересно? А послица даже в клинику к Адке приезжала, ахала, восхищалась.
Ада и с Марьяной умудрилась подружиться.
Вернувшись из очередной загранкомандировки на побывку на историческую родину, обычно равнодушная к личной жизни брата старшая сестра очень быстро нашла общий язык с его новой женой. Даже в гости зачастила. А жена всю родню упорно привечала, что-то там всё бубнила про «семейный круг».
— Вот всем ты молодец, Адка, — приговаривала зараза Марьянка, с аппетитом уминая очередные «семейные пироги», — только вот что ты в братце моем нашла? Он ведь шизофреник настоящий. Мания величия и навязчивые идеи в одном флаконе — практически как шампунь и бальзам — ополаскиватель! — с возрастом характер сестрицы явно стал портиться.
Ада дипломатично отмалчивалась и гадкие темы не поддерживала, уводила разговор в сторону. Петька скрипел зубами от злости, но скандалить не решался — боялся Марьянкиного длинного языка, — и лишь с нетерпением ждал, когда же зять Борис опять увезет жену куда-нибудь подальше.
Как и Марьяна — и, скорее всего, не без ее влияния! — Ариадна ну совершенно не прониклась идеями благородного графского происхождения. Открыто не язвила, конечно, но даже от разговоров на эту аристократическую тему аккуратно уклонялась. А Петьке ее помощь в этом вопросе была бы ох как нужна!
С некоторых пор граф озаботился важным и серьезным вопросом вступления в Дворянское Собрание. Он повадился ездить в солидное здание на Варварке и общаться с товарищами по голубой дворянской крови. В Департаменте Герольдии с ним беседовали довольно благосклонно, однако, для зачисления в вожделенную организацию почему-то потребовалось неприличное количество бумаг и бумажек, подтверждающих графские корни.
Бумажек отчего-то не сыскалось…
Мать отводила глаза и утомленно пожимала плечами, отфутболивая сына со всеми вопросами к папочке.
Папочка, старый партизан, на вопросы не отвечал или отвечал, но грубо. Привык, конспиратор, к тому, что в доблестной Советской Армии за дворянство можно было не то, что генеральских погон лишиться — голову сложить. Вот всю жизнь и косил под пролетария. В роль вошел — просто блеск!
А потом папашка и вовсе помер — и пришлось Петьке копаться во всём этом деле самому. Так хоть была слабая надежда, что сообразит родитель — не тридцать седьмой год на дворе, да, глядишь, и расколется. Не раскололся.
Чернышев-fils неутомимо писал заявления в союз братьев-дворян и, чихая от пыли, копался в отцовских бумажках.
Толку чуть.
Заявление приняли «условно», вежливо попросили каких-нибудь документов. Посоветовали, в каких архивах можно поискать, бюрократы. И только-то! Архивы Петька сразу невзлюбил и копаться в них себя заставить не сумел. Не царское, скажем прямо, это дело… Словом, время шло, а дело не сдвигалось с места ни на миллиметр.