Между тем здоровье Вирджинии продолжало ухудшаться. По не покидало уныние, светская жизнь доставляла ему немало переживаний и волнений, постоянной работы он не имел, однако по-прежнему писал как одержимый. Свидетельства тех, кто видел По в салонах «Literati», рисуют достаточно радостные картины, но, когда, покинув залитые светом покои, он брел по окутанным тьмой пустынным улицам, на лицо его вновь ложилась мрачная тень, ибо мысли возвращались на адские круги отчаяния, увлекая его вслед за собой.

«Последний раз я повстречал его, — пишет Стоддард, — пасмурным осенним днем, уже клонившимся к вечеру. Внезапно полил сильный дождь, и он укрылся под каким-то навесом. Со мной был зонтик, и первым моим побуждением было предложить По дойти вместе со мной до дома, но что-то — разумеется, не равнодушие — остановило меня. Я пошел своей дорогой, оставив его там, под дождем — бледного, дрожащего, несчастного…»

Знакомство и общение с нью-йоркскими литераторами, знание мнений, которые имели о них современники, и их собственных воззрений По использовал и работе над серией критических заметок, печатавшихся в филадельфийском журнале «Гоудис лейдис бук» с мая по ноябрь 1846 года под общим названием «Литераторы НьюЙорка». Как мы уже знаем, По готовил к изданию и книгу «об американской словесности вообще», свою «Литературную Америку», которая должна была превзойти и отодвинуть в тень антологии Грисвольда. Над ней он усердно трудился в декабре 1846 года и позднее. Поэтому записки о «Literati» можно рассматривать как своего рода предварительную публикацию той части будущей книги, вторая посвящалась ньюйоркским авторам.

Читая эти очерки, не следует забывать, что они в наименьшей мере содержат критические суждения самого По, являясь по большей части его obiter dicta[24] и отражением существовавших тогда мнений о том, какое место занимали те или иные писатели в американской литературе. Встречающиеся там немногочисленные критические оценки были почерпнуты в основном из его ранее опубликованных рецензий, где По пытался дать более глубокий анализ творчества тех авторов, о которых идет речь. Живейший отклик и споры, вызванные заметками, позволяют говорить об их огромном успехе у современников. Они были написаны с приводящей в смущение откровенностью и обнаруживают знакомство автора с такими фактами и обстоятельствами, сообщение которых граничит порою с разглашением доверительных признаний, сделанных в частной беседе. Само собой разумеется, публика сгорала от любопытства. Ведь только автору было ведомо, кто будет вознесен на Олимп или поджарен на медленном огне в следующем номере «Гоудис» или чье замечание о ком-нибудь из собратьев по перу, невзначай оброненное в разговоре с мистером По, будет ловко вплетено в очередную статью и потребует объяснений, а то и опровержений.

В большинстве случаев время оставило в силе вынесенные Эдгаром По приговоры. Посредственности вроде Уиллиса, Маргарет Фуллер или миссис Эмбери, равно как и их ныне забытые опусы, по справедливости получили то, чего заслуживали. К несчастью, и прежде всего для самого По, были и исключения, где он полной мерой излил желчь личных обид. Так, Бриггс, на которого По, право же, не за что было пенять, но чье поведение в истории с «Бродвей джорнэл» привело его в бешенство, подвергся безжалостной расправе. Точно так же как и редактор известного в Нью-Йорке журнала «Кникербокер» Льюис Кларк. Сам журнал, где к По отнеслись неприветливо, был вместе с «Америкен ревю» предан анафеме.

С появлением в печати записок о «Literati» в американских литературных кругах о По стали говорить больше, чем о любом другом писателе. К сожалению, написанное не имело ничего общего с тем, что приносит подлинную славу, то есть с художественным творчеством. «Ворон» сделал По знаменитым. «Литераторы Нью-Йорка» — печально известным. Гоуди счел своим долгом сопроводить их публикацию заявлением, что он не поддастся ни на лесть, ни на угрозы. Можно, однако, не сомневаться, что ему мало пришлась по душе роль «бесстрашного» редактора, которую ему ни за что ни про что навязали.

Тем временем По кое-как удавалось перебиваться — но отнюдь не более — на гонорары за наделавшие столько шуму статьи. Жить в маленькой квартирке на Эмитистрит, куда часто наведывались любопытствующие литературные дамы, разносившие потом сплетни о ее обитателях, становилось все труднее. По испытывал почти болезненное стремление к домашнему уединению. Мысль о том, что, допуская к себе чужих людей, он открывает их нескромным и все замечающим взглядам самые потаенные стороны своей частной жизни, была для него нестерпима. Миссис Клемм ничего не желала больше, чем оказаться хоть на время хозяйкой настоящего дома, а Вирджиния как никогда нуждалась в целебном деревенском воздухе и успокоительной тишине. Памятуя о благословенных днях летнего уединения в Блумингдейле, где был написан «Ворон», По снова договорился с Бреннанами и на несколько недель отправил женщин к ним на ферму.

Ранней весной 1846 года — повторное пребывание в Блумингдейле было непродолжительным — По перевез жену и миссис Клемм в другой дом, также находившийся в сельском предместье, известном под названием Тертл Бэй. Переезд вновь приблизил семейство к городу, и По теперь мог легко добираться до него пешком, когда ему нужно было кого-нибудь повидать или заняться весьма немногочисленными теперь делами. Его снова угнетали бедность и безденежье. На что они ухитрялись жить, покупая еще лекарства и всякие лакомства для Вирджинии, остается тайной, известной лишь миссис Клемм.

Все, кто знал миссис Клемм при жизни По, отмечают исключительную аккуратность и опрятность во всем ее облике, какую-то необычайную чистоплотность, в которой многочисленные свидетельства заставляют предположить скорее свойство души, чем внешности. Именно она создала в жизни человека, с детства обитавшего в хаосе страстей и желаний, ту обстановку устроенности, постоянства, чистоты и удобства, без которой он бы просто погиб или влачил бы жалкое, убогое существование. Когда скупые руки отказывались вознаградить тяжкие труды поэта даже жалкими медяками, которые охотно бросали в шапку слепца, Мария Клемм сама отправлялась со своей корзиной на поиски пропитания и, возвращаясь, с горьким триумфом отдавала добытое этим благородным нищенством утомленному сыну и умирающей дочери.

Во всяких обстоятельствах она всегда предпринимала самый разумный из возможных шагов, умея найти наилучший выход из любых трудностей. Здоровье Вирджинии и преследовавшие Эдгара неурядицы требовали, чтобы семья уехала куданибудь подальше от городского шума и светской суеты. Миссис Клемм стремилась туда, где Вирджиния могла бы в мире окончить свои дни, а ее сын — вести достойную жизнь, где бедность их была бы скрыта от посторонних глаз, а их несчастья не становились бы предметом праздных толков. Сам По желал этого больше всего на свете. И в конце мая они перебрались в Фордхем.

В сороковые годы прошлого века Фордхем был маленькой сонной деревушкой, вытянувшейся вдоль старого проезжего тракта Кингсбридж Роуд. Местечко брало начало от заложенного там в 1676 году крупного поместья. Коттедж, в котором поселились По, размещался на треугольном участке земли площадью около акра — как раз там, где Кингсбридж Роуд поворачивала на восток, к деревне. В этом небольшом домике с широкими дверями и забранными частым переплетом окнами было четыре комнаты — по две на каждом этаже, кухня с открытым очагом и пристройка для скота. Спереди — маленькая веранда, «увитая побегами жасмина и жимолости и уставленная горшочками с дивными цветами», как писал По. Он вспоминает также «яркую зелень тюльпановых деревьев, частично затенявших дом, и идущие от него в разные стороны дорожки, выложенные большими и гладкими, неправильной формы гранитными плитами… утопающими в чудесном мягком дерне, — не плотно пригнанными, с пробивающимся в частых промежутках бархатистым мхом». Крыша была в ту пору из темной сосновой дранки.