VII

Итак, мы в Париже! Мы покидаем свой номер в гостинице и спускаемся по натертой до блеска лестнице; проворные слуги обгоняют нас, спеша по поручениям постояльцев; в вестибюле мы встречаем хорошеньких гризеток, поскольку на самом верху в гостинице обитают несколько студентов и их подружки живут у них; теперь эти милашки спешат на работу — стоять за прилавком или шить, но вечером они вернутся. Швейцар кланяется нам, и вот мы уже на кишащей народом улице, где дома до самых крыш пестрят именами, вывесками и саженными буквами, разноцветными, как наряд арлекина; экипажи проносятся у самых домов; певица поет песни Беранже, кто-то сует тебе в руки открытку, которую ты должен выбросить прочь или поскорее спрятать. Роскошные гравюры притягивают взгляд, но, если ты слишком стыдлив, не смотри на них, а если ты почитаешь монархию, то придешь в ужас от дерзких карикатур, вывешенных на всеобщее обозрение. Мы заходим в пассаж — это улица под стеклянной крышей, по обе стороны в два этажа идут лавки, а вправо и влево наподобие переулков ответвляются пассажи поменьше; в дождь и слякоть ты можешь ходить здесь, не промокнув, а по вечерам перед этими роскошными лавками, где есть все, что твоей душе угодно, сияют газовые фонари. Если ты устал бродить по Парижу, воспользуйся омнибусом, который едет по улице; позади кареты висит лестница, поднимись по ней, и ты попадешь в длинную покачивающуюся комнату, где гости сидят рядами и время от времени выходят, а вместо них входят новые: на каждом углу остановка. Омнибус быстро довезет тебя до кладбища Пер-Лашез, и если ты романтик, то можешь преклонить колена перед общей могилой Абеляра и Элоизы. Если ты фабрикант, то поедешь посмотреть на производство гобеленов; если ты человек набожный, то отправишься на остров, где находится собор Парижской Богоматери; но ты найдешь его пустым, лишь дюжина священников ходит по храму с кадилами, а вся паства — жалкий нищий на паперти. Религия в Париже нынче не в моде, парижане забыли Мадонну, почти забыли Отца и Сына, единоличным правителем стал дух, хотя и не святой. Ты не увидишь на улице ни одного монаха, не говоря уже о процессии; даже со сцены проповедуется вольнодумство: в католическом городе ставят Мейерберова «Роберта-дьявола». Декорации представляют собой развалины женского монастыря; луна освещает сумрачный зал с полуразрушенными надгробиями; в полночь вдруг вспыхивает свет в старинных медных люстрах, саркофаги открываются и из них встают мертвые монахини; сотнями поднимаются они над кладбищем и заполняют зал. Кажется, будто они парят, не касаясь земли ногами; скользят призрачными тенями. Вдруг саваны падают с них, все они предстают в роскошной наготе, и начинается вакханалия, подобная тем, которые происходили при их жизни за высокими монастырскими стенами. Двое играют в кости на крышке собственного гроба, одна сидит на саркофаге и расчесывает свои длинные волосы; тут чокаются и пьют, там спускают веревочные лестницы, чтобы позвать любовника на нечестивое свидание. И все это происходит в католическом городе, и все это — знамение времени. Посмотри на уличную толпу! Все — и торговки лакричной водой, и мальчишки, продающие трости, — украшены трехцветными повязками. Знамя буржуазии развевается на башнях и фасадах домов, даже король Генрих IV — чугунная статуя на Новом мосту — вынужден нести его. Свобода — вот боевой клич времени.

Мы находимся в самом сердце Парижа, в Пале-Рояле с его сводчатыми галереями; тут сидят группкой наши соотечественники и сравнивают действительность с тем, что они видели на сцене в водевиле Хейберга. Действительность поражает их. Цветочницы продают розы, дамы с развевающимися перьями под присмотром своей старой «мамочки», как они это называют, бросают на прохожих зазывные взгляды. Один из датчан только что приехал в Париж; кстати, он нам знаком; остальные наперебой дают ему советы, что посмотреть в первую очередь.

— Начните с Тальони, — говорит один. — Посмотрите ее в ролях Натали и Сильфиды, вот это танец! Она взлетает в воздух как птица и опускается с легкостью мыльного пузыря!

— Поезжайте в Версаль, — советует другой. — Причем обязательно в то время, когда работают фонтаны. И не забудьте «Театр франсез»!

— Я посмотрю все, — отвечал вновь прибывший. — Особенно мне интересно побывать на публичных дебатах в обеих палатах парламента. У меня есть рекомендательное письмо к маркизу де Ребару. Вам знаком этот господин?

— Я принят у него в доме, — сказал один из его собеседников. — Насколько мне известно, его супруга — наша соотечественница, но склад ума у нее истинно французский; это светская дама, чрезвычайно любезная, очень своеобразная личность. Сегодня я приглашен в ложу маркиза в опере. Если угодно, я возьму вас с собой.

— Бесконечно вам признателен, но на сегодня у меня уже есть билет в театр Пале-Рояля на водевиль «Под замком» с участием Дежазе…

— Одно другого не исключает, сначала мы посмотрим «Под замком», а потом пойдем в оперу.

Группка датчан распалась; один собрался насладиться, внимал, как он выразился, божественно прекрасной Гризи (он сказал это по-итальянски, на родном языке певицы), другой направился в театр де Конта, где ставятся комедии в исполнении детей. Там играла хорошенькая девочка, которая скоро вырастет и завладеет его сердцем. Наши новые знакомцы отправились в театр Пале-Рояля смотреть моложавую Дежазе в водевиле, который в нашей стране показывать не смеют. Кстати, красноречивый знаток красот Парижа был датский офицер.

В ложах блистали нарядами светские дамы. В тот вечер давали два водевиля; актриса, ради которой пришли датчане, появилась на сцене уже в первом — очаровательная, по-парижски оживленная, она привела их в восторг, который, однако, не мог сравниться с впечатлением от ее игры в «Под замком». Последний она с начала до конца играла одна, изображая молодую девушку, которую родители, уйдя из дома, заперли на замок. Предполагается, что за дверью стоит ее любовник; она дразнит его, заставляет поверить, что заперлась с другим; потом они мирятся, он ухитряется передать ей шампанское, она пьет и становится еще веселее; под конец она хочет лечь в постель, и тут начинается самое интересное: героиня раздевается, кладет платье на стул, а ноги — на кровать, и вдруг окошко над дверью распахивается и в нем показывается любовник — молодой офицер; она вскрикивает, натягивает на себя одеяло, а любовник спрыгивает в комнату. В этом месте стыдливость заставляет машиниста сцены опустить занавес.

Успех был ошеломительный. Распаленные дамы махали шляпами. «Вот что такое свобода!» — заключил датский офицер; его спутник также нашел это очень характерным, и оба они отправились из меньшего театра в больший, где пленяли своими голосами слушателей Нурри и Даморо и где вновь прибывшего ожидало знакомство с маркизом и его супругой. При упоминании о его соотечественнице он лукаво улыбнулся.

В парижской опере было принято давать не спектакль целиком, а отдельные акты из нескольких; акт из «Вильгельма Телля» уже закончился, сейчас подходило к концу действие из «Графа д'Ори», после которого должен был начаться второй акт из балета «Искушение».

Датские гости поднимались по широким лестницам, пересекали ярко освещенные фойе, где свечи отражались в зеркальных стенах, шли длинными коридорами и, наконец, добрались до ложи маркиза. Элегантные господа, точно сошедшие с модных картинок, с перчатками и шляпами в руках стояли позади дам в бальных платьях; отзвучал последний хор из «Графа д'Ори», занавес опустился, и в партере и ложах стали шумно предлагать бинокли, прохладительные напитки и программки. Часы над просцениумом показывали девять.