Наоми села в него. Она улыбалась, так же как и все: ведь они ехали развлекаться. Славные венцы с восторгом говорили о своем добром императоре, о колбасках и жареных цыплятах, о комиках братьях Шустер, обо всем вперемешку, как это бывает в пустой светской беседе. Напротив Наоми сидел молодой художник с наглым взглядом. Он услышал по ее выговору, что она не местная, вдобавок он видел ее в Пратере.

— Ваш господин, — сказал он, — наверняка сейчас в Хицинге, он часто там бывает.

«Мой господин», — повторила про себя Наоми. Незнакомец имел в виду Владислава. Они подъехали к летнему дворцу Шенбрунн. Несколько бедно одетых ребятишек бежали рядом с каретой и бросали туда букетики цветов, чтобы получить за это пару крейцеров; художник поймал букет и улыбаясь перебросил его Наоми; та непроизвольно раздвинула ноги, как делают женщины, когда хотят поймать что-нибудь в подол платья; художник усмехнулся, а она вспыхнула.

Совсем недалеко от Шенбрунна расположился маленький городок Хицинг; достопримечательностями его были церковь и прелестные места для увеселений. Задорная музыка лилась из летнего ресторана, в те времена столь же посещаемого, как и сейчас, хотя его еще не прославили оркестры Штрауса и Ланнера. В маленьком саду, втиснутом между домами и грязным ручьем, яблоку было негде упасть из-за столиков и палаток, в нем, как и сейчас, толпились люди.

Владислав с двумя молодыми девушками сидел за столиком, Наоми села неподалеку; мысли у нее были мрачные, как у Саула, но ликующая музыка не умиротворяла их, как гусли Давида. Танцевальные мелодии дышали живой фантазией народного театра, радостями Шенбрунна и Пратера, все сердца подпевали веселому куплету, но для Наоми в нем звучали вздохи и насмешки, тянуло холодом сырых темниц, гнетущим зноем свинцовых рудников.

Владислав надменными дерзкими глазами смотрел на нее, она — на него, но они делали вид, будто незнакомы, хотя следовали друг за другом, неразлучные, точно человек и его тень.

Растяжимость человеческой мысли не знает границ, она неизмерима как Вселенная, чью безграничность нам доказали астрономы; титаны духа расширяют кругозор нашей мысли, но такую же власть имеют и страдания, и великие мгновения нашей жизни; и благодаря им мы можем воспарить мыслью в небеса или низвергнуться в ад. Наоми смотрела взглядом острым, как у Ньютона, но смотрела она в дьявольскую бездну.

Перейдя из сада в освещенный зал, Наоми и Владислав встретились в танце. Поскольку Наоми была одета мужчиной, танцевать ей пришлось с женщиной, и Владислава это явно позабавило; но и теперь они не перемолвились ни словом. Под ликующую мелодию Наоми вертелась, как Иксион[47] на колесе. Грудь ее вздымалась, глаза сверкали. Владислав же был холодей — принцесса Турандот в мужском обличье, с высокомерной, насмешливой улыбкой. О, какие муки причиняет человеческое сердце самому себе! Всегда оно колотится, всегда кровоточит — и это необходимо, иначе нам не жить.

Владислав исчез в толпе; тщетно Наоми искала его. Было уже поздно, последний омнибус ушел, но еще остались несколько крестьян со своими частными маршрутными каретами. Мужчина с двумя дамами сел в карету: да, это был он. Наоми проворно вскочила следом, для нее еще нашлось место, и они покатили.

Сквозь темные деревья светились огни Хицинга и Шенбрунна; в карете сидели еще несколько порядочных бюргерских семей, очень довольных проведенным днем; они судачили об эльфах и феях, хорошо знакомых добрым венцам по представлениям народных театров, цитировали шутки Касперля и Пумперникеля и восхищались своими любимцами братьями Шустер, особенно Игнацем, благослови его Бог!

Наше поколение не знает комическую троицу братьев Шустер, не знает времен расцвета Леопольдштадтского театра, но мы легко можем представить себе все это; пусть нам незнакома муза Бойерле, зато хорошо известны произведения Раймунда и Нестроя, и мы вполне могли бы вместе с добрыми венцами в карете тоже посудачить о волшебном мире народных театров, чудесном мире, в который так легко перенестись наивному бюргеру летним вечером, когда огоньки Хицинга и Шенбрунна мерцают среди деревьев.

Одна из этих новейших пьес начинается с того, что король духов, сидя в своей постели, звонит в колокольчик и спрашивает явившегося камердинера, почему тот сегодня постелил ему такие сырые облака. «В этом году невозможно просушить их, — отвечает тот, — венская полиция тоже подала нам жалобу на этот счет. Времена года перемешались между собой, сейчас не то, что было раньше».

«Позови ко мне сюда времена года!» Те являются на зов. Зима — старик с палкой в руке. Король приказывает ему подойти поближе. «Что я слышу, — говорит он, — на старости лет ты стал таким пьяницей, что просто не просыхаешь! Кончай с этой привычкой. Каждый из вас должен лучше трудиться на своем посту, иначе я отправлю вас в отставку без пенсиона». Времена года смущаются; они почтительно целуют руку королю и обещают исправиться.

В другой пьесе мы видим добропорядочную венскую семью, которая начиталась рыцарских романов и полагает, что те времена были гораздо лучше нашего. Они ложатся спать, а просыпаются в средневековых костюмах: они перенеслись в столь желанную рыцарскую эпоху. Приходит рыцарь-разбойник, он просит руки их дочери, и они на верху блаженства от такой романтической партии. Но вскоре им приходится почувствовать всю грубость того времени и отсутствие всех удобств, какими пользуемся мы. В конце концов они даже попадают в темницу, где приговорены умереть голодной смертью. Теперь бедняги мечтают вернуться в наши счастливые дни, когда можно есть жареных цыплят, ездить в Хицинг и смотреть комедии в предместье. Излечившимися от бредней колдовство снова переносит их в наше лучшее, в паше радостное время.

Ах, как хотелось бы Наоми, чтобы тот волшебный мир, о котором говорили ее соседи, вмешался в реальную жизнь! Чтобы, как горный дух из скандинавского народного сказания превратил в камень ненавистную ему свадебную компанию, она могла превратить в камень Владислава и обеих женщин — но она сделала бы так, чтобы в холодный мертвый камень обратилась лишь нижняя часть его тела, как у принца Агиба из «Тысячи и одной ночи»; пусть в голове его живет мысль, а сердце истекает кровью, дабы он мог полностью прочувствовать свою муку.

Карета остановилась. Владислав сделал вид, что только теперь заметил Наоми. Он обнял ее за плечи так, что ей стало больно и на теле у нее наверняка остались синяки.

— Кристиан! — сказал он, улыбаясь. — Ты тоже вышел на поиски приключений. Хвалю, мой мальчик. Так и заласкал бы, так и зацеловал тебя за то, что ты наконец-то стал таким же, как мы все.

— Пусти, — огрызнулась Наоми, уклоняясь от его бурных ласк, — я с дамой.

Она отвернулась от него и, выражая взглядом больше, чем можно было бы сказать словами, предложила руку одной из спутниц Владислава. Женщина оперлась на нее и зашептала на ухо «кавалеру» непристойные нежные слова, но Наоми уже некуда было дальше краснеть, и сердце ее не могло уж биться сильнее.

В Вене многие улицы соединяются между собой через крылечки и прихожие отдельных домов. Человек, который не знает этого, может подняться по лестнице в полной уверенности, что он вошел в дом, а на самом деле оказаться в переулке.

Владислав со своей женщиной проскользнули в один дом; Наоми бросилась за ними.

— Куда же они девались? — спросила она свою спутницу.

Та рассмеялась и повела Наоми наверх по винтовой лестнице, но и там Владислава не было. Женщина постучала в дверь.

— Где же они? — спросила Наоми.

— Они в другом месте, а мы здесь, — со смехом ответила женщина.

Дверь отворилась; пожилая, хорошо одетая дама с серебряным подсвечником в руке пригласила их войти.

— Проклятье! — выругалась Наоми и чуть ли не кувырком скатилась с лестницы. Огонек свечи спускался: обе женщины шли за ней. Наоми выскочила на улицу. Она никого не увидела, вокруг не было ни души. «Владислав», — пробормотала девушка и до крови закусила губу.