Наоми говорила правду: она, пожалуй, больше, чем они, восторгалась зеленым благоуханным лесом, морем и курганами, поросшими цветущей ежевикой, но она знала также, что в мире существуют и более красивые места и что климат у нас ужасный.

— Ну вот и поезжай туда, где лучше, — заключала дискуссию графиня.

— Не премину, — отвечала Наоми.

Так прошло лето 1819 года; а осенью девушку действительно ожидало путешествие, правда недалекое: всего лишь в Копенгаген. Наоми предстояло жить в семье знатных родственников графа, в светском доме, посещаемом сливками общества, а также выдающимися умами, которых принято приглашать в такие дома, чтобы они развлекали гостей; подобно струям фонтанов, их остроумие и интеллект должны сверкать и переливаться на потребу публике. Наоми с особенным удовольствием предвкушала именно этот интеллектуальный десерт; она была просто счастлива при мысли о переходе от одра больной в светскую гостиную, от скучных речей господина Патерманна к спектаклям и опере. Она ведь была уже взрослая, она знала, что красива и умна; однако же ей не приходило в голову, что в том аристократическом доме гораздо лучшей опорой для нее было бы родословное древо.

— Наконец-то я начинаю жить! — ликовала Наоми. — Наконец-то я вырвалась из Бастилии!

Ради ее же собственного блага мы могли бы пожелать ей посидеть в Бастилии еще хотя бы год — но это она поймет только со временем.

К вечеру четвертого сентября 1819 года Наоми прибыла в Копенгаген. Какая толпа, какое движение на улицах, особенно удивительное для приезжего из провинции! Таким оживленным, как сегодня, город никогда прежде не казался Наоми. Людской поток бурлил, как кровь в жилах больного лихорадкой. Кучки людей собирались в переулках, мимо пробегали солдаты, точно гонцы, доставлявшие срочные депеши в королевский дворец Фредериксберг. Все говорило о том, что в городе происходит нечто необычное.

Наоми опустила стекло в окне кареты и выглянула наружу. Улица Эстергаде, которую им предстояло пересечь, была вся запружена людьми; раздавались громкие крики, звон разбитых витрин, выстрелы. Вознице пришлось свернуть в переулок. Две пожилые фюнские дамы, попутчицы Наоми, едва дышали от страха.

— Что здесь происходит?! — крикнула Наоми, высунувшись из окна.

Фонарь ярко осветил лицо девушки: какой-то простолюдин уставился на нее, потом крикнул:

— Она тоже из Моисеевой семейки! Их тут целая жидовская компания!

Дикая орда с криками «Хеп! Хеп!» окружила карету; тот самый простолюдин рванул на себя дверцу и заглянул внутрь; в то же мгновение Наоми толкнула противоположную дверцу и очертя голову выскочила на улицу; возница же, щелкнув кнутом, проехал вперед. Несколько гусар с обнаженными клинками врезались в толпу, окружившую Наоми. Девушка быстро взяла себя в руки, удержала крик и опустила на лицо вуаль, хотя по-прежнему не понимала, что происходит.

— Пойдемте, — прошептал кто-то ей в самое ухо; незнакомый человек схватил ее за руку, вытащил из людского скопища и потянул в ближайший подъезд. — Здесь полный штиль. Сейчас мы выйдем черным ходом, пересечем двор, и барышня будет в такой же безопасности, как в ящике комода у своей уважаемой матушки.

— Из-за чего вся эта кутерьма? — спросила Наоми.

— Из-за ваших соплеменников, которых этот сброд хочет выкинуть за борт, — ответил он и назвал фамилию семьи, чьей родственницей, по его мнению, она была; он тоже был немного знаком с этими господами и вызвался проводить Наоми дворами к их дому.

— Я не еврейка, — возразила Наоми.

— Значит, вы идете под чужим флагом. К тому же я видел, как вы выпрыгнули из кареты. Меня звать Петер Вик, моя шхуна пришвартована в Нюхавне. Вы можете мне довериться.

Наоми улыбнулась.

— Мы с вами однажды вместе совершили путешествие из Швеции в Данию по ледяному полю, — напомнила она.

— Было дело! Тогда у нас под ногами не было мостовой.

Наоми и шкипер сразу заговорили как старые добрые знакомые. Наоми назвала адрес дома, где ее ждали, и они отправились туда узким переулком.

— Для стекольщиков наступают золотые деньки, — сказал Петер Вик. — Не у одних евреев будут разбиты витрины и окна. Повезло тем, кто живет на мансардах. В том числе моим бабенкам — у меня их двое, они захотели посмотреть город, пока я стою здесь в гавани. Парень тоже здесь; он преуспел в ученье и теперь лучше умеет пиликать на скрипке. Вон там наверху они все сидят. — И Петер Вик показал на одну из мансард.

— Беспорядки начались только сегодня? — спросила Наоми.

— Да, сегодня. Но вряд ли они быстро улягутся. Началось все в Гамбурге, а оттуда перекинулось к нам со скоростью пожара; прошел слух, что на рейде стоят два корабля с еврейскими семьями, которые хотят поселиться в Копенгагене. Это вранье, но народ верит.

Пока он говорил, с недалекой Ховедгаде в переулок хлынула толпа и преградила им путь. Грохнуло несколько выстрелов. Петер Вик растерялся. Группка молодых парней бежала прямо им навстречу. Совсем близко зазвенело разбитое стекло.

— Кажется, мы попали из огня да в полымя, — сказал Петер Вик.

— Все равно надо пройти.

— Но как бы не получить камнем по голове. Боюсь, что камнями кидаются не только на улице. Вполне вероятно, что они летят и с чердака наших соседей напротив. Эти бури на суше страшнее штормов на море. Я думаю, барышне стоит удовольствоваться обществом моих бабенок, покуда я схожу на извозчичью биржу и найму вам карету.

И спереди, и сзади толпа прибывала; они находились на улице, параллельной Ховедгаде, и людская масса, не помещавшаяся там, перетекала сюда по поперечным переулкам, как вода по каналам.

— Если барышне будет угодно держаться за мои фалды, я послужу ей фонарем, — сказал Петер Вик, и они стали подниматься по темной узкой лестнице.

Он постучал в дверь, и испуганный женский голос спросил, кто там.

— Это я, дуреха, — ответил Петер Вик, и они вошли в тесную комнатушку.

Люция стояла со свечой в руке. Ее мать, в полугородском, полукрестьянском наряде, вместе с хозяйкой дома и Кристианом сидели за скудным ужином.

— Обмахните стул для барышни, я схожу за экипажем, — сказал Петер Вик и убежал, оставив маленькую компанию в величайшем изумлении. Все трое вскочили из-за стола, но никто не произнес ни слова.

Наоми попросила извинения за причиненное беспокойство и рассказала о том, что с нею произошло; только тогда и у остальных немного развязался язык.

Все они были перепуганы, особенно Люция, которая вместе с матерью впервые приехала в Копенгаген — ведь и ей тоже хотелось увидеть великолепный город. Вдова, у которой они остановились, была старинной подругой матери: в молодые годы они вместе служили в усадьбе. Петер Вик взял их и Кристиана с собой, поскольку собирался пробыть в городе не более двух недель; половина этого срока уже истекла.

Копенгаген предстал перед скромными провинциалками примерно таким же, каким увидел бы мирный скандинав Париж во время Июльской революции, и все-таки они были в восторге от богатства и великолепия датской столицы; этих воспоминаний им хватит на всю жизнь! Королевские конюшни, с их мраморными колоннами и сводчатым потолком, превосходили все известные им сельские церкви. Биржа с рядами модных лавок по обе стороны — ни дать ни взять две улицы — напоминала маленький город под крышей. Люция и ее мать видели королевскую семью, катающуюся в сопровождении музыкантов на парусной шхуне по каналам Фредериксберга; они побывали на борту линейного корабля, огромного, словно Ноев ковчег, вместивший каждой твари по паре.