— Мне на самом деле очень плохо, — сказал гувернантка.

И тут же верхушка большой волны перелилась на палубу и добавила соли в свежеиспеченный театральный регламент.

— Возьмите кусочек лимона, — предложил советник.

— О Господи, — вздохнула она. — А ведь, находясь на суше, я так люблю море!

— Очень оригинальное высказывание, — заметил он. — С вашего разрешения, йомфру, я запишу его и использую.

Он вынул записную книжку и начал писать. Петер Вик попросил йомфру спуститься в каюту.

Советник же остался наблюдать искусство кораблевождения: хотел написать о нем статью, ибо не было предмета, о котором он бы не писал — от навоза до характера Гамлета, — и во всем разбирался одинаково хорошо. Поэтому он надеялся, что правительство однажды обратит на него внимание и возьмет его на службу либо инспектором конных заводов, либо главным лоцманом, либо директором театра; в любой области его пригодность была очевидна.

На следующее утро советник сидел и созерцал крутой утес на острове Мён, мимо которого они проплывали. В руках он держал рукописное собрание стихов гувернантки, в котором, к сожалению, отсутствовало стихотворение, посвященное тому месту, где они сейчас находились, «Beim Anblick der Insel Möen im Mondschein»[14], - она написала его в Копенгагене за изучением «Юношеских странствий» Мольбека[15], где этот утес был представлен в сверхнатуральную величину.

— По-латыни он называется «Insula Моnа», — сказал советник. — Как удивительно звучен язык древних! Вот это были люди!

Он погрузился в тихий восторг по поводу того, что две тысячи лет назад люди были умнее, чем мы, потом взял записную книжку и занес туда эту блестящую мысль.

К вечеру из залива Кёге-Бугт возникли башни Копенгагена и Кристиансборг; они были едва различимы, и не успел глаз воспринять их контуры, как стемнело. Так иногда всплывают в памяти обрывки странного сновидения, но только мы хотим представить себе картину в целом, как на них опускается тьма; однако если мы знаем, что наступающее утро наверняка высветит для нас очертания Копенгагена, то неизвестно, увидим ли мы когда-нибудь отчетливо ту, иную реальность.

Все больше судов встречалось им; вдали засветились огоньки Копенгагена и Амагера. Кристиан услышал скрип раскручивающегося брашпиля: шхуна бросила якорь; рядом послышались голоса; Петер Вик спустился в лодку, советник и гувернантка, сунув в руку юнге несколько скиллингов, последовали за ним.

Уже этой ночью они будут спать в большом удивительном городе. Но Кристиан только завтра утром увидит его. Намного ли он больше Свеннборга? Похожи ли дома на замок на Торсенге и есть ли здесь музыка? Пока Кристиан думал обо всем этом, протрубил егерский рожок из Цитадели; ветер донес по морю нежные, печальные звуки; и Кристиан сложил руки для молитвы.

XV

Едва занялся день, Кристиан был уже на палубе. Если бы перед ним открылся город с домами из мрамора и дворцами из прозрачного стекла, он бы не удивился — его воображение было готово ко всему. Он думал, что будет потрясен, но увидел совсем не то, чего ожидал. Много кораблей, несколько домов, а на узкой косе слева — ряд высоких строений, которые, казалось, плыли по воде.

Взошло солнце и осветило множество недостроенных кораблей на верфях, где уже появлялись рабочие; шхуна скользнула в широкую протоку, и показались дома, башни и мосты; они плыли словно по улице — это был Нюхавн. Высокие дома громоздились по обе стороны — ни в одном доме в Свеннборге не было так много этажей. Большие и маленькие суда стояли бок о бок в широком канале, и на каждом развевались пестрые флаги, потому что здесь, в порту, была свадьба, в честь которой и подняли флаги все корабли. Они выглядели так великолепно, как будто вот-вот ждали приезда короля. По узким улочкам с обеих сторон канала с шумом катили кареты и экипажи, люди шумели и кричали, мужчины и женщины, разодетые, как господа, проходили мимо друг друга, не здороваясь.

«Люцию» подтянули к пирсу и пришвартовали.

Там, где кончался канал, была площадь, и оттуда доносилась музыка, такая праздничная и чудесная, — видно, и впрямь здесь, в большом городе, было одно сплошное гулянье и веселье! День промелькнул, как один час, а когда стемнело и флаги спустили, во всех окнах зажегся свет в честь жениха и невесты; сияющие огнями дома освещали канал и отражались в воде. Шарманщик играл свою печально-веселую мел од то.

Кристиан молил Бога о том, чтобы навсегда остаться среди этого великолепия и красоты.

Петер Вик уже уехал в гости; двоим матросам было разрешено сойти на берег, Кристиан попросил взять его с собой. Один стал возражать: не вести же мальчишку к Стефановой Карете! Но все же Кристиан выпросил разрешения пойти с ними. Они ступили на сушу, пересекли большую площадь. Здесь восседал на коне бронзовый король, а вокруг возвышались четыре огромных черных фигуры. Здания, которые видел Кристиан, казались ему дворцами, а на улице, на которую они свернули, его ослепили модные лавки, одна великолепнее другой. Толкотня была, как на ярмарке; мимо проезжало больше экипажей, чем в Свеннборге, когда в ратуше давали бал. Потом улицы стали узкими, но дома были такие же высокие и красивые. Важные дамы, такие нарядные, точно собирались на бал, стояли у открытых окон и кивали им приветливо и дружелюбно, как добрым знакомым. На углу улицы, на холодном, грязном камне перед домом сидела молодая, бледная, как смерть, женщина в лохмотьях; маленький полуголый мальчик плакал, положив голову ей на колени, болезненно-желтый младенец сосал исхудавшую грудь, а она, откинув голову назад, бормотала проклятья, и казалось, не замечала ни старшего ребенка, ни младшего.

— Она больна! — воскликнул Кристиан. — Может быть, надо рассказать о ней какой-нибудь из важных дам?

Матросы засмеялись и повели его в переулок, где из низенького, мрачного на вид дома доносились звуки флейт и скрипок. Они вошли в этот дом.

Чудесные ликующие звуки наполнили душу Кристиана, свет многочисленных свечей в люстрах и бра ослепил глаза, хоть вокруг и плавали облака серого дыма. Кристиан сиял шляпу и вежливо раскланялся на все стороны. Никто этого не заметил. Мужчины были вовсе не при параде, но тем великолепнее выглядели дамы, и щеки у них алели, как розы. Один мужчина танцевал, не вынимая трубки изо рта, и выпускал через плечо своей партнерши густые клубы дыма. У дверей совсем юная барышня прижалась к кавалеру, — наверное, они были помолвлены. Тут в зал вошла высокая дама в белом платье, с цветами в волосах и бутылкой пива в руках — Стефанова Карета собственной персоной. Она была хорошо знакома с матросами, более того, наверняка состояла с ними в родстве, потому что радушно обняла и расцеловала обоих. Это была исключительно любезная дама. К Кристиану она тоже обратилась дружески и просто, как к старому знакомому, и угостила его пуншем; он поцеловал ей руку, а она ласково отвела назад волосы, упавшие ему на лоб. У этой дамы, несомненно, было доброе сердце.

С величайшим почтением и благодарностью покинул Кристиан ее дом. Сказка о крестьянском мальчике, ставшем императором, пришла ему на ум. О, если бы эта благородная дама приняла в нем участие, он мог бы сделаться скрипачом, играл бы в оркестре у нее в доме или стал бы кем-то еще более важным, но это непременно было бы связано с музыкой.

На улице стало довольно тихо — ведь был уже поздний вечер, но в доме у Стефановой Кареты Кристиан не заметил, как прошло время. Все еще слышалась музыка флейт и скрипок, а через отверстия в форме сердечка, вырезанные в ставнях, вырывался длинный луч света. В соседнем переулке раздался свисток стражника, громкие голоса — там был какой-то скандал. Немного погодя появилась странная процессия: стражники несли на плечах лестницу, к которой была привязана молодая женщина, такая же разодетая, как дамы в танцевальном зале. Кристиан не знал, что и думать об этом городе и этих людях. Они вернулись на шхуну; дома вокруг все еще сверкали иллюминацией, огни отражались в воде. Матросы строго запретили мальчику рассказывать Петеру Вику о том, где они были.