Сорок лет спустя

Я уже говорил, что в каждом солдате живет властное и нетерпеливое желание вновь побывать в тех местах, по которым провела его когда-то война. На этот раз, в конце мая 1982 года, я дал себе железную установку: не просто побывать в городке, где завершилась Сталинградская битва, а пройти или хотя бы проехать от Дона до Волги по тем дорогам, по которым сорок лет назад прошла наша 29-я стрелковая дивизия, ставшая затем 72-й гвардейской. Ее ни разу не сменяли, не отводили на отдых даже на самый малый срок. В конце войны солдаты нарекли ее «Незаменяемой, Непромокаемой и Непросыхаемой». На этот раз мне удалось выполнить давнишнюю мечту.

Перво-наперво отправился в казачий хутор Нижне-Яблочный, где моя полковая минометная рота получила первое боевое крещение. Увы, хутора не оказалось: над ним величаво разлилось созданное человеком Цимлянское море. К счастью моему, уцелели хутора Верхне-Яблочный, Генераловский и Чиков, через которые дивизия отходила на новые рубежи с жестокими, кровопролитными боями.

Тут я должен сказать, что у каждого защитника знаменитого города, помимо общего для нас, был еще свой, личный Сталинградский фронт. Тот капилляр сталинградский, который сливался в горячий поток ненависти и любви, бушевавший в крови всех защитников бессмертного города. Другому, к примеру хуторок Чиков на Аксае мало что скажет или вовсе ничего не скажет, а для меня очень даже многое: там моя рота в течение одного только дня минометным огнем уничтожила около сотни вражеских солдат. И там же, у хутора этого, я потерял, может быть, самого близкого на ту пору для меня человека – младшего политрука Ивана Ахтырко, с которым служили в одном полку со дня его формирования. По дороге из штаба полка, среди бела дня, пулеметная строчка, выпущенная из «мессершмитта», рассекла наискосок Ваню. И теперь, через сорок лет, я стою на том месте, мучая в руках шляпу...

С особенным душевным волнением приближался к станции Абганерово, где наша дивизия в течение двух недель вела, может быть, самые кровавые в ее биографии бои с прорвавшимся от Котельникова врагом. Там-то и моя рота, до этого не потерявшая ни одного бойца, хоронила своих первых товарищей. И неглубокая балка, в которой находились ее огневые позиции, была целью моего одинокого паломничества к совхозу Юркина под Абганеровом. Я боялся, что не успею найти: приближались сумерки. Однако ж нашел, а выйдя из балки, увидел такого же одинокого, как и я, и уже совсем седого, сухого в кости высокого человека. Приблизясь ко мне, он сказал:

– Увидел вас и вот пришел. Думал, может, помогу в чем. Воевали, чай, тут?

– Воевал.

– Ну, я так и подумал. А вы знаете, как местные жители называют это поле?

– Откуда ж мне знать?

– Белым, потому как оно сплошь было усеяно костями человеческими. Мне и самому в сорок седьмом пришлось собирать те кости и складывать в братскую могилу. Видали, может, – обелиск там стоит?

У обелиска этого я потом долго стоял и среди многих имен, выбитых на граните, находил и знакомые имена.

Пятьдесят лет спустя

В начале февраля 1993 года, совершенно неожиданно для себя, я получил приглашение не от одного, а от пяти мэров французских городов. Пригласили меня не только и не столько как писателя, более или менее известного в их стране, а главным образом как участника Сталинградской битвы по случаю ее 50-летия. И вдруг я обнаружил, что эту дату торжественно отпраздновала вся Франция. И всюду, где бы я ни был, стар и млад в один голос говорили мне одно и то же: там, на берегах Волги, вы, русские люди, спасли не только себя, но и нас, французов. Во всех городах, которые я посетил, – а это были Париж, Дижон, Лилль и другие, – либо площадь, либо станция метро, как, скажем, в столице, либо улица, либо школа названы именем Сталинграда. А до этого мне довелось побывать во многих городах Западной Европы, и там я встречался со Сталинградом. Во многих, стало быть, странах. В одной лишь стране нету теперь Сталинграда. Вы, мой читатель, догадываетесь, как зовут ту страну...

В Нормандии, близ города Кана, на берегу Ла-Манша, там, где наши союзники по антигитлеровской коалиции открыли наконец второй фронт, сейчас воздвигнут величественный музей, посвященный не только этой исторической дате, но всей Второй мировой войне. Ты войдешь сперва в правую дверь и лишь через час выйдешь в левую. При входе увидишь цифру «1939», означающую год начала войны. А при выходе – «1945», год ее окончания, то есть год Победы. До этого момента тебе придется по широкой лестнице пройтись по всему адову кругу. С помощью кинохроники, современных электронных средств воспроизведены очень уж знакомые тебе голоса войны, ее картины: рушившиеся на твоих глазах древние города старушки Европы, падение к ногам Гитлера одной страны за другой... А страшная лестница уходит, точно в преисподнюю, все ниже и ниже. И вдруг у самой нижней ее точки рука сопровождающего дотрагивается до твоего плеча, просит задержаться и взглянуть вверх, где огромными буквами (латинскими, конечно) начертано слово «СТАЛИНГРАД». Оно обожгло сердце, заставило его заторопиться. Но ты не вдруг еще осознаешь самое-самое главное и важное для тебя, участника Сталинградской битвы: от этой-то точки лестница медленно поведет тебя – сквозь грохот рвущихся бомб и снарядов – к спасительному свету, к выходу, где написано – «1945».

Стало быть, не только для нас очевидно, что перелом во Второй мировой войне произошел там, на Волге, у стен легендарного Сталинграда. Создатели мемориала в данном случае проявили и порядочность, и объективность. Но им не хватило того и другого, когда они здесь, в Нормандии, отмечали 50-летие высадки своих войск, – не пригласили никого из наших нынешних руководителей, которые молча и безропотно проглотили эту горькую пилюлю.

В заключение, хотя бы коротко, о судьбе некоторых моих однополчан, которые чаще других появлялись на страницах повествования, – так, как она сложилась у них в послевоенное время. Ну, назову, прежде всего, моих близких друзей по Абганерову и совместному житию в блиндаже у полюбившейся нам дикой яблони. Василий Захарович Зебницкий вскоре после войны, сразу же из-под Праги, где мы повстречались наконец с долгожданной Победой, уехал в Казахстан, к себе домой, иначе он и не называл эту землю. О его смерти я узнал из письма дочери, той самой, о которой он так тосковал и беспокоился все дни и ночи сталинградской боевой страды. Умер наш Василий и никогда уже не узнает, что покоится теперь на чужбине. Николай Соколов, самый жизнерадостный среди нас, весельчак и жизнелюб, покоритель девичьих сердец: не одна красавица с тихой (а иной раз и не тихой) грустью глядела вслед уходящим из их мест полкам, удерживая в чаровничьих очах своих долее всех его, нашего друга Николашку. Однако большую часть времени пулеметчик Николай Соколов сохранял постоянство в любви своей к одной нашей однополчанке и, возможно, на ней-то и женился, едва отгремели пушки. Но сразу же за тишиной, в какую погрузился, кажется, весь мир, наши пути с ним, Колей Соколовым, разошлись. Из писем знал, что живет он в Минске и, думалось, очень счастлив рядом со своей любимой. А потом, с большим опозданием, пришла горькая весть: Николай Соколов, прошедший все круги ада под Сталинградом, на Курской дуге, на Днепре, на Днестре, на Пруте и Дунае, пронес свою гордую голову, не склоняя ее под тяжестью множества испытаний, по собственной воле решил уйти из жизни именно тогда, когда, казалось бы, ничто ей не угрожало: Соколов покончил с собой, сбросившись с балкона многоэтажного дома.

С Александром Крупецковым, нашим «комсомольским богом», я довольно часто встречался в Москве. У него все вроде бы складывалось так, как нужно. Во всяком случае, жалоб от него я не слышал. И не услышал бы даже в том случае, если были б к тому самые веские причины: Саша есть Саша. Думалось, он был влюблен во всех людей на свете, делая исключением разве что неисправимых нытиков, – этих он попросту ненавидел.