«Илы» вылетали на штурмовки, как правило, днем, они не любили воевать вслепую, они должны хорошо видеть свою цель. Появлялись они целыми эскадрильями, реже звеньями, еще реже парами, и совсем уж редко – в единственном числе. А эту парочку мы увидели над своей землянкой ясным утром, солнце выплыло только что из-за Волги и казалось нам почему-то особенно ласковым, словно бы радовалось тому, что оно такое свежее, яркое, как бы успевшее по пути выкупаться в реке, его отражение плыло еще по Волге и было хорошо видно отсюда, с нашей горы. По пути же огненное древнее Ярило, как бы балуясь, подхватило своим ослепительным светом двух этих штурмовиков, возвращающихся от немецкой передовой, где только что отбомбились и прошлись по окопам противника очередями своих пушек и пулеметов. Немцы стреляли по ним, но не попали. И парочка «Илов» летела, страшно довольная собой и тем, что все обошлось так хорошо и что летит она уже над своей территорией и через каких-нибудь двадцать минут окажется на своем аэродроме. Облитые ли лучами восходящего, радующегося вместе с ними их благополучному возвращению солнца или еще по какой-то причине (кто теперь о ней узнает), но мальчишки-летчики захотели побаловаться, попугать друг дружку, а скорее всего, – похвастаться своей удалью и ловкостью пилотирования. И они прямо на наших глазах стали проделывать какие-то непонятные, очевидно, опасные виражи: то отойдут один от другого, то быстро сблизятся, да так, что чуть-чуть не коснутся крыльями. «Да они с ума сошли! Что они делают! – закричал Василий Зебницкий, закричал так громко, что вроде бы хотел быть услышанным летчиками. – Ведь вы же убьетесь!»

Так оно и случилось. При следующем сближении, не рассчитав, сцепились крыльями, и как бы споткнувшись в небе обо что-то, так вот, в обнимку, полетели вниз. Там и взорвались, и сгорели, не успев воспользоваться парашютами. Да им бы не хватило и времени: летели на высоте не более пятидесяти метров. Обуглившиеся кости – это все, что осталось от двух юношей. Это были курсанты знаменитого Ачинского авиационного училища, сержанты, которые не успели еще стать лейтенантами. Они упросили свое начальство разрешить им, двум закадычным дружкам, совершить свой первый боевой вылет.

Случилось так, что в тот же день я увидел другую воздушную трагедию. Прямо над Волгой был подбит наш истребитель, знаменитый «ишачок» – «И-16». Летчику удалось выпрыгнуть, но парашют у него почему-то не раскрылся. Падал он с большой высоты. Падая, человек переворачивался так и сяк, извивался в воздухе, стараясь изо всех сил, чтобы упасть в воду, а не на землю, где встретил бы верную смерть. До самого последнего мгновения пилот не терял присутствия духа, уже в нескольких метрах от земли он сделал последний рывок в сторону реки, но упал все-таки на ее берег, всего-то не хватило ему нескольких шагов до воды...

Для меня тот день закончился наполовину счастливо, наполовину печально. Командующий артиллерией нашей дивизии подполковник Николай Николаевич Павлов, знавший меня еще по Акмолинску, сейчас решил, что будет правильно, если он добьется того, чтобы я стал заместителем командира его штабной артиллерийской батареи – по политической части, разумеется. И добился, к моей немалой радости: быть «комсомольским богом», как по образу и подобию своему окрестил меня Саша Крупецков, меня что-то не шибко устраивало. Я очень тосковал по минометчикам, и хоть тут речь шла не о них, но все-таки с артиллеристами, думал я, мы побыстрее найдем общий язык. Короче говоря, я без всякого огорчения согласился на вроде бы понижение в должности. Опечален же был тем, что придется расстаться со своими побратимами по Абганерову, с Колей Соколовым и с Василием Зебницким, нашим Базилем, мрачноватым и ворчливым, но которого мы с Николаем очень любили, да еще и сами видели, как он мужественно вел себя со своею стрелковой ротой и там, и тут, под Елхами, в первые дни после выхода из окружения. Не менее того жалко было покидать землянку под яблонькой и саму яблоньку. Если бы мне знать, что расстаюсь я с нею не насовсем, будут у нас встречи и через семь лет после боев на Волге, и через десять, и через сорок лет...

Особенно памятной была встреча со старым блиндажом и с яблоней в 1982 году. В необыкновенном волнении я писал тогда:

«И вновь, теперь уже сорок лет спустя, состоялось мое свидание с яблонькой, под которой некогда приютился мой блиндаж, и которая принимала на себя большую часть пуль, осколков вражеских снарядов, мин и бомб, предназначенных для меня и моих товарищей.

Низкий тебе поклон, дикая степная дочь, тебе и твоим вечно юным и жизнетворящим побегам! Удивляюсь и радуюсь твоему бессмертию, которое сродни великому солдатскому подвигу, совершенному сорок лет назад».

В тот раз со мною вместе наведались к моей яблоне и мои друзья, сталинградские поэты В. Леднев и Л. Кривошеенко. Кто-то из них присмотрелся к коре основного ствола и, ковырнув ножичком, извлек из нее ржавый, острый, безобразный осколок не то мины, не то снаряда. Он не только колол, но и обжигал ладонь, когда мне вложили его в руки, хотя было уже холодно. И все-таки я бережно закутал его в носовой платок: решил показать дочерям. Все-таки поймут, должны понять, для чего привез им этот подарок. Осколок-то целился не только в меня, но и в них...

Молодой поэт Лев Кривошеенко что-то долго молчал, задумавшись. Чуть не в тот же день написал стихотворение, ставшее с помощью местного композитора А. Климова песней; стихотворение так и названо «Яблонька». Вот его текст:

...Перед уходом к новому месту и к новой службе я получил подарок от Кузьмича, старшины бывшей моей минометной роты. Он не забыл про меня. Раздобыл у своих друзей-тыловиков, скорее всего, в ДОПе, – бутылку коньяка, завернул к нашей яблоне повозку и, вызвав меня из блиндажа, сказал, страшно волнуясь при этом:

– Это вам, товарищ политрук, – Кузьмин не назвал меня по новому моему званию. – Это вам к празднику. Скоро ведь седьмое ноября.

Передав бутылку, старшина не торопился уезжать. По всему было видно, что ему крайне необходимо поделиться со мною какими-то важными, с его точки зрения, новостями. Да и вообще, Кузьмич не был бы Кузьмичом, если б не располагал свежими новостями, которыми должен поделиться с другими, близкими ему людьми, – и чем скорее, тем лучше. Хорошо зная об этом, я увел старика по нашей балке чуть повыше блиндажа, уединились там в небольшом овражке – вот там-то в придачу к коньяку я и обогатился новейшими сведениями.

Первая история, о которой поведал мне Кузьмич, была не столь уж печальна, сколь смешна. И касалась она нашего общего любимца, Миши Лобанова. Началось с события, чрезвычайно радостного для самого, пожалуй, юного командира минометного взвода: его повысили в звании, теперь он стал не младшим, а полным лейтенантом. По такому случаю убежденный трезвенник Миша не мог не угостить товарищей из соседних подразделений, не устроить для них, ну и, конечно, для себя пускай небольшой, но все же праздник. Был у него даже водочный запасец, скопившийся из тех, выдаваемых фронтовикам в определенные дни ста граммов. Кое-что в этом смысле подбросил ему и Кузьмич, называвший Лобанова не иначе, как сыном. О своем участии в организации Мишиного торжества старшина почему-то в разговоре со мной тогда умолчал. Ну, как бы там ни было, но праздник состоялся, и Миша был счастлив. И все было бы очень хорошо, если б это празднование не получило своего продолжения, и притом в иной уже, весьма своеобразной форме.