Но мы не знали.

«То, что мы здесь обсуждали, – предупредил полководцев Сталин, – кроме нас троих, пока никто не должен знать».

А люди эти умели хранить военную тайну.

Часть вторая

Елхи

1

Первое, что я увидел, очнувшись от энергичного и, как мне показалось, довольно бесцеремонного толчка, было улыбающееся лицо Кузьмича. Будь это второе явление Иисуса Христа народу, я бы, вероятно, удивился менее, чем вот этому склонившемуся надо мною лику моего старшины. Какое-то время мы глядели друг на друга и молчали: я – оттого, что оторопел и потерял дар речи, ну а он – оттого, что ожидал от меня бурной реакции и только не знал, в каком виде она проявится.

– Во, черт... Откуда ты?

– Оттедова, откель и вы, товарищ политрук.

Видя, что без посторонней помощи я не могу подняться, Кузьмич подал мне сразу обе своих руки и поставил на ноги, которые тут же пригнулись, как бы еще не веря, что могут удержать меня на себе. Кузьмич понял это и минуты две-три поддерживал под мышки, бормоча при этом:

– А нуте-ка ножками, ножками, товарищ политрук. Вот та-а-ак! – бормотал и радостно смеялся, как смеется счастливый отец, обучая ходьбе своего ребенка. Затем кого-то позвал себе на помощь: – Сероглазка! Где ты там? А нуть-ка сюда! Да поживей!

Девушка, что-то мудрившая над Светличным, перед тем как отойти от него, строго предупредила:

– Не вставайте. Я сейчас вернусь.

И вот она уже передо мной, милосердная сестра, похожая на девочку-подростка. Нисколько не смущаясь, заставила опять прилечь, что я и сделал под ее строгим повелительным взглядом. Она старалась удержать в своих глазах эту строгость все то время, пока возилась с моими распухшими, покрытыми коркою засохшей крови ногами. Глядя в ее склонившееся надо мною лицо, я сейчас же догадался, откуда у нее это прозвище: «Сероглазка». Глаза у Вали (ее настоящее имя я узнал чуть позже) были серо-голубые и казались непомерно большими, когда их обладательница поднимала ресницы. Они, эти глаза, одни только и хозяйничали на по-ребеночьи круглом личике, не давая глядевшему на них оторвать свой взгляд и перевести его, скажем, на нос, подбородок, на волосы, которые норовили упасть на чудо-глаза, но Сероглазка их упорно и сердито отбрасывала, водворяла на положенное им место.

«Сероглазка»...

Я вспомнил, что в Волге и в Каспийском море водится рыбка, которую неопытный рыбак непременно примет за воблу. Все у них вроде бы одинаково: и размеры, и форма, и чешуя, и оперение, а глаза разные. У той, о которой мы ведем речь, они большие и серые, без красного ободка. Отсюда и ее название – сероглазка. Родившаяся на берегу Волги, в большом астраханском селе, Валя едва ли не с двух-трех лет приобрела второе имя – Сероглазка, которое со временем потеснило первое, настоящее, и теперь препроводило ее сюда, под Сталинград. Как узнал о нем Кузьмич, подхвативший девчушку в степи, по которой она брела со своим узелком, трудно сказать, скорее всего от ее землячки, которую подобрал Зельма и усадил рядом с собою на передке походной кухни. Эта женщина была намного старше Сероглазки и не могла отрекомендоваться так, как отрекомендовалась нашему старшине Валя: «Комсомолец-доброволец».

Сейчас эта женщина подошла ко мне с тазиком воды. Молчаливая и тоже строгая, она принялась промывать мои раны. Они тотчас отозвались жгучей болью, но я не застонал, не вскрикнул, а тихо засмеялся, потому что боль эта вернула меня в детство, то самое, о котором вспоминают все взрослые люди, называя его не иначе, как «босоногое». Более подходящего слова, пожалуй, и не отыщешь. Да, в ту, в общем-то, и не такую уж далекую пору на все лето ноги мои знать не знали никакой обуви, и подошвы их делались похожими на хорошо выделанную бычью кожу и по толщине, и по несокрушимой крепости: они решительно не боялись никаких колючек на земле. А вот от чего больше всего страдали, так это от цыпок: от них уберечься было трудно. Побегаешь, бывало, по луже после летнего короткого и проливного дождя (любимейшее занятие деревенской ребятни!) или по мелководному болотцу на лесной поляне, не успевшему высохнуть с весеннего разлива; выйдешь затем на солнцепек – кожа твоя на верхней части ступни, в особенности же на икрах, сделается будто шагреневой, начнет быстро стягиваться и трескаться при этом, что сопровождается нестерпимой болью. Именно нестерпимой, иначе ты бы не орал благим матом, когда кожа на ногах делалась красной, словно обожженной кипятком, и из многочисленных мелких трещин вытекала сукровица. И жаловаться не на кого: сам позабыл про горький опыт прошлых лет, не остерегся, не принял «надлежащих мер», то есть не вымыл ног в чистой воде и не вытер их досуха перед тем, как подставить под палящие лучи солнца – получай теперь цыпки и терпи, казак, до той минуты, пока мама твоя не возьмется за исцеление, пока она не смажет пострадавшие места сметаной или кислым молоком; боль от этого во сто крат усилится, но она будет недолгой, быстро (после щипливого подергивания) сменится полным угомоном, и ты вскоре заснешь долгим, счастливейшим крепким сном.

Поэтому и теперь, в эти минуты, когда незнакомые женщины мудрили над моими ногами, я не стонал, не вскрикивал, хотя и очень хотелось, а тихо, как-то даже умиротворенно улыбался.

– Как вас зовут, сестра?

– Надей. Надя Антонова.

– Может, среди вас отыщется еще и Вера? Шутка не была принята.

– Хватит с вас и нас двух, – сказала старшая и потребовала еще строже: – Да вы расслабьтесь немножечко. Что вы так напружинились?!

– Ух вы какая! – вырвалось у меня.

– А какая уж есть.

– По отчеству-то как вас величать?

– Это еще зачем? Что я вам, старуха, что ли?

– А все-таки?

– Зовите Надей. Можете и так – Надька. Мне все равно.

Я понял, что лучше будет, если сейчас ни ту, ни другую не буду ни о чем расспрашивать. Как говорится, подождем – увидим. Знать бы мне, что пережили эти два человеческие существа всего лишь несколькими днями раньше, я бы не вел себя в отношении их с этакой снисходительной развязностью. Никто их не побуждал пойти в это сталинградское пекло. Они пришли сюда по доброй воле. Но что их заставило? За неделю до своего ухода из родного села Надя получила похоронку на своего мужа. «Погиб смертью храбрых под Барвенково» – говорилось в той страшной бумаге. А двумя днями позже, когда она грузила арбузы на баржу, немецкие самолеты совершили налет на село. И бомбы упали почему-то не на пристань, куда бы по логике вещей должны были упасть, а на дощатые, крытые в форме шатра, кровли изб, которые вспыхнули, как порох, и пламя поскакало по всему селу, спалив дотла десятки домов. Надина изба оказалась в нескольких шагах от разорвавшейся бомбы, загоревшаяся крыша вместе с потолком мгновенно рухнула, накрыв двух ее четырехлетних мальчиков-близнецов вместе с их бабушкой, Надиной матерью. Сколько ни копалась в своем обморочно-полубезумном состоянии Надя в пепелище, ни единой косточки не отыскала. Как жить после всего этого? И зачем жить? Не лучше ли и самой умереть? Но как? Наложить на себя руки? Но хватит ли на это душевных сил? Вот бы собственными руками задушить хотя б одного из тех, кто пришел непрошено к нам, чтобы убить сперва ее мужа, а потом вот и детей вместе с их бабушкой. Появившиеся на селе вербовщики для Нади были как бы посланцами от самого Всевышнего: они призывали девушек-десятиклассниц, по преимуществу комсомолок, пойти добровольцами на защиту Сталинграда. Ребят, их сверстников, в селе уже не было: железная, безжалостная метла войны вымела их из родных очагов начисто, эти получат неписаный аттестат зрелости там, на боевых рубежах.

Валя-Сероглазка назвала себя комсомольцем-добровольцем одною из первых, пошла в отряд с радостью. Для нее это было не только проявлением патриотизма, которым в равной степени одушевлялись все ее подруги, а еще в избавлением от тирании мачехи, невзлюбившей девчонку с первого часа своего водворения в дом овдовевшего Валиного отца. Молодая женщина привела с собою двух собственных детей и тотчас же решила, что чужая для нее, «неединоутробная», будет тут определенно лишней. Соответственно подобрала к ней и форму своего поведения: за столом демонстративно лучшую еду ставила перед своими чадами, а перед Валей – что поплоше; нередко вовсе «забывала» и не приглашала за стол ни в завтрак, ни в обед, ни в ужин. Не дождавшись приглашения, девчушка уходила во двор, присаживалась на бревнышке, и большие глаза быстро наполнялись влагою и делались похожими на два глубоких, мерцающих родничка. В такие моменты отец ее покидал свое место за столом и, туго зажавши в кулаке бороду, выходил из избы. Молча присаживался рядом с дочерью, обняв ее за узенькие, с выпиравшими косточками плечи. Легкая дрожь пробегала по всему телу Сероглазки, и, чтобы не расплакаться, она прятала свое лицо на его груди. Свободною рукой отец перебирал ее мягкие светло-русые косы, собранные позади в тугой клубок. Иногда пытался утешить: «Ничего, доченька, ничего. Потерпи уж немного. Что-нибудь придумаем».