Но только не я.

Потому что здесь я свободна.

Я не сознаю, сколько парю так в невесомости, потому что здесь время не имеет значения. Я знаю лишь, что, наверное, сплю, потому что время настоящего свободного погружения играет решающую роль. Время – это остатки кислорода, растворенного в вашей крови, единственная валюта, на которую можно купить глубину, а глубина – это и есть Святой Грааль, цель и окончательный пункт этого сумасшествия. Или ему полагается быть таковым, во всяком случае. Вот эта часть и смущает меня, если честно. Потому что дна достигнуть невозможно. По крайней мере, в настоящем океане. И только вернувшись на сушу, можно попробовать сделать это.

Я всплываю на поверхность. Я знаю об этом, потому что море вдруг прекратило вжимать мой мокрый костюм ныряльщика в каждую пору тела и надо мной вспыхивает бело-голубая молния. Внезапно налетевшая буря? Я напрягаюсь в ожидании неизбежного удара грома, но ничего не происходит. Когда молния вспыхивает снова, мой мозг регистрирует какой-то странный звук. Это не гром, и даже не шлепанье волн о борт спасательной лодки. Это щелчок затвора фотоаппарата. Когда наконец я выныриваю на поверхность, то улавливаю запах ацетона, а вовсе не озона, который должен сопровождать вспышку молнии. Моргая от неожиданности, я окликаю:

– Шон? Шон, это ты?

Над изножьем моей кровати появляются темно-коричневый лоб и глаза размером с блюдца. За ними следуют нос и рот, приоткрытый от удивления. Я гляжу в лицо девочки-негритянки лет примерно восьми. У нее вид опешившего ребенка, который вошел в знакомый двор и вдруг обнаружил там чужую собаку, поджидающую его.

– Ты кто? – бормочу я, одновременно спрашивая себя, не мерещится ли мне все это.

– Натрисса, – отвечает девочка, и тон ее становится почти вызывающим. – Натрисса Вашингтон.

Я обвожу взглядом комнату, но все, что мне удается заметить, это лучик солнечного света, пробивающийся сквозь неплотно задернутые занавески.

– Что ты здесь делаешь?

Глаза у девочки по-прежнему широко раскрыты.

– Я здесь со своей тетей. Я не хотела сделать ничего плохого.

– Тетей? – Запах ацетона становится сильнее.

– Мисс Пирли.

Внезапно ко мне возвращаются события прошедшей ночи. Телефонный звонок от Шона. Труп в доме на Притания-стрит. Сумасшедшая ночная гонка в Натчес. Какая горькая ирония – узнать, что в трезвом виде вы способны на выходки, которые в пьяном состоянии вам даже не приходят в голову!

– Который час?

Девочка преувеличенно небрежно пожимает плечиками.

– Не знаю. Уже утро.

Откинув покрывало и простыни, я подползаю к изножью кровати. Содержимое моего чемоданчика судебно-медицинского одонтолога разбросано по полу. Натрисса держит в руках мой фотоаппарат – должно быть, его вспышка и стала той «молнией», которая разбудила меня. Среди инструментов и химикатов на полу валяется и распылитель с люминолом, токсическим химическим веществом, используемым для обнаружения латентных, скрытых следов крови.

– Ты ничего не разлила здесь, Натрисса?

Она торжественно качает головой.

Я осторожно забираю у нее из рук фотоаппарат.

– Ничего страшного, если ты и разлила что-нибудь. Мне просто нужно знать.

– Может быть, я чуть-чуть разбрызгала вот это.

Я встаю с кровати и натягиваю трусики.

– Все нормально, но тебе нужно выйти из комнаты, пока я буду тут прибирать. В этом флаконе содержится опасный химикат.

– Я помогу вам. Я знаю, как нужно убирать за собой.

– Вот что я тебе скажу. Давай сначала сходим к твоей тете, а потом я вернусь и займусь уборкой. Я уже давненько не виделась с Пирли.

Натрисса согласно кивает.

– Она сказала мне, что здесь никого не будет. Она открыла дверь только для того, чтобы забрать белье из стирки для миссис Ферри.

Я беру маленькую девочку за руку и иду к двери, затем щелкаю выключателем и выхожу в коридор. Натрисса топчется сзади. Она повернулась ко мне спиной и смотрит в темноту комнаты.

– Ты что-нибудь забыла? – спрашиваю я.

– Нет, мэм. Я только смотрела вот на это.

– На что?

– Вот на это. Это я наделала?

Я смотрю поверх головы девочки. На полу у изножья кровати в темноте виднеется зеленовато-голубое свечение. Люминол вступил в реакцию с чем-то, разлитым на ковре. Химикат дает ошибочный положительный результат при соединении с некоторыми веществами, одним из которых является домашний отбеливатель.

– Все в порядке, – говорю я, с ужасом представляя реакцию матери на то, что натворила Натрисса.

– Страшновато получилось, – говорит девочка. – Похоже на «Охотников за привидениями» или что-нибудь в этом роде.

Обойдя Натриссу, я смотрю вниз на свечение на полу. Оно не расплывчатое, как я поначалу решила, а имеет четкую форму, внезапно меня охватывает неприятная и непонятная слабость.

Я смотрю на отпечаток ноги.

Я ощущала такую же слабость и оцепенение двадцать три года назад, когда дедушка отвернулся от первого мертвого тела, которое я увидела в своей жизни, опустился рядом со мной на колени и сказал: «Малышка, твой папа умер».

– Натрисса, не подходи сюда.

– Да, мэм.

Собственно, это не отпечаток ноги, а след сапога. Я осознаю этот факт только потому, что рядом с загадочным отпечатком появляется еще один. Это след босой ноги, намного меньше сапога.

След детской ноги.

Медленно и исподволь мое сознание отмечает еще и негромкий, но постоянный шум. Он доносится сначала очень тихо, но постепенно переходит в мягкий стук. Это звук дождевых капель, ударяющих об оцинкованную крышу. Это не имеет никакого смысла, поскольку в доме для слуг шиферная крыша, а не оцинкованная, да и я стою на первом из двух этажей. Но я уже слышала этот звук раньше и знаю, что он означает. Слуховая галлюцинация. Я слышала тот же самый металлический звук неделю назад, на месте убийства Нолана. Как раз перед тем, как со мной случился первый приступ паники. Я смотрела на обнаженный труп бывшего бухгалтера и…

Быстрый топот выводит меня из оцепенения. Натрисса сломя голову мчится по коридору. Воздух в спальне дрожит от детского крика.

– Няня! Няня! Няня!

Взглянув на часы, я жду, что отпечатки начнут тускнеть. Ошибочные положительные результаты реакции имеют обыкновение быстро блекнуть, тогда как свечение, вызванное гемоглобином, содержащимся в крови, остается надолго – подобно свидетелю обвинения.

Проходит тридцать секунд. Я обвожу взглядом спальню, этот странный храм моего детства. Потом смотрю вниз, на пол. Прошла уже целая минута, а свечение и не думает бледнеть.

– Ну давай же, – шепчу я. – Тускней.

У меня дрожат руки. Я тоже хочу побежать к Пирли, но я уже давно не ребенок. Перед глазами у меня все расплывается, так напряженно я всматриваюсь в следы. Может быть, это отпечаток моей ноги? На некоторых поверхностях пятна крови могут сохраняться десятилетиями.

– Тускней же, – умоляю я пятна. Но мольба остается без ответа.

Я пила в течение пятнадцати лет. Вот уже сорок восемь часов я трезва как стеклышко. И еще никогда в жизни мне так отчаянно не хотелось выпить.