— Безусловно!

Ворков был прав: находиться весь день в море на расстоянии не таком уж далеком от крымских аэродромов гитлеровцев не менее рискованно, чем следовать по фарватеру без тральщика.

— Ну что ж, — обратился я к командиру корабля, — пойдем в Севастополь.

Капитан-лейтенант вопросительно посмотрел на меня недоумевая. Я добавил:

— Запишите в вахтенный журнал мое решение идти в Севастополь.

По выражению лиц всех окружавших меня на мостике я понял, что принятое решение пришлось по душе.

Командир сразу приказал:

— Петухову на руль!

— Есть на руль!

Старшина 2-й статьи Петухов, худощавый, рыжеватый и веснушчатый, слыл одним из лучших рулевых. Не переставая улыбаться, он встал за руль.

Сергей Степанович сообщил радиограммой о выходе в Севастополь.

Я любовался старшиной. Он ни на секунду не отрывал взгляда от гирокомпаса, руки Петухова с необычайной сноровкой действовали рукояткой манипулятора, не давая кораблю отклоняться от курса.

Глядя на компас и вперед по ходу корабля, Ворков неожиданно громко предупредил:

— Вправо не ходить!

— Есть, вправо не ходить!

Мы знали, что батареи противника обязательно обстреляют наш эсминец. Не было еще случая за последнее время, чтобы корабль, входивший днем в Севастополь, не обстреливался.

Все настороженно ждали…

Едва легли на Инкерманский створ, как вражеские батареи открыли огонь. Снарядные всплески появились по носу и корме. Опять залп. Еще… Еще…

Руки мои все крепче сжимали холодный металлический поручень ограждения ходового мостика, у которого я стоял. Тревога за людей, за корабль, за благополучный исход в эти мгновения особенно усилилась.

Ведь теперь я лично нес ответственность за прорыв «Сообразительного» в Севастополь.

Пристально смотрю на сосредоточенного Воркова. Он не горячится, но мне понятно его состояние. Применение артиллерийского зигзага, позволяющего избежать пристрелки, исключалось, так как вокруг минное поле.

Но вот слышу перезвон машинного телеграфа. Ворков передает:

— Самый полный ход!

И, быстро взглянув по курсу, спрашивает у рулевого:

— На румбе?

Старшина ответил. Командир приказал, как мне послышалось, довольным голосом:

— Так держать!

— Есть, так держать!

Сергей Степанович очень правильно поступил, предусмотрев в резерве часть скорости корабля. Как только батареи противника пристрелялись, корабль дал самый полный ход. Залпы легли за кормой. Эсминец проскочил зону огня.

Обстрел прекратился. Напряжение спало. Стало так радостно, что я не выдержал и несколько возбужденно сказал Воркову и Квашнину:

— Да, действительно все вы тут везучие!

И не мудрено. Блестящая боевая выучка, прекрасно воспитанный и натренированный личный состав — отсюда и «везучесть»!

Эсминец «Сообразительный» прошел в годы войны 60 тысяч миль без среднего ремонта. 200 раз он выходил на боевые задания — обстреливал занятое противником побережье, высаживал десанты, конвоировал транспорты, на которых были перевезены десятки тысяч бойцов и тысячи тонн военного груза. Более 13 тысяч раненых и эвакуированных вывез корабль из осажденных Одессы и Севастополя.

«Сообразительный» отразил свыше ста атак авиации противника, сбил пять самолетов врага. Сам же корабль не получил ни одного попадания бомб, торпед и снарядов. Не имел также личный состав эсминца ни одного убитого и раненого за всю войну.

Боевые заслуги эскадренного миноносца «Сообразительный» увенчаны славой — он удостоен звания гвардейского.

Трудно переоценить ту помощь, которую оказывала авиация всем родам войск, оборонявшим Севастополь.

Читатель уже имел возможность убедиться, что я в основном рассказываю о действиях военных моряков во время обороны Главной военно-морской базы. Надеюсь, что никто не поставит мне в укор такое ограничение рамок повествования, ибо оно естественно: я пишу о тех, с кем бок о бок воевал, о том, чему в большинстве случаев был прямым или косвенным свидетелем. И именно потому я не могу не рассказать в этой книге о действиях авиаторов, которые, независимо от того, в состав каких авиационных соединений они входили, не раз выручали моряков из неминуемой беды, всеми способами и силами осуществляли главную общую задачу — громили ненавистного и сильного врага.

В трудных условиях совершала боевые полеты 3-я особая авиационная группа Севастопольского оборонительного района, безировавшаяся на Херсонесском аэродроме.

Особенно осложнилось положение во второй половине июня 1942 года. Примерно с 20 числа противник вел наблюдение за аэродромом не только с воздуха, но и с Северной стороны. Малейшее движение на аэродроме вызывало немедленную реакцию у гитлеровцев. Пыль от прошедшей машины, трактора или запущенного мотора самолета тотчас же служила сигналом для начала артиллерийского обстрела аэродромного поля.

Херсонесский аэродром был единственным действующим в те дни. С первого и до последнего дня осады Севастополя не прекращалась его работа. В начальный период обороны на аэродроме самоотверженно трудились и жители Севастополя. Но главная тяжесть обеспечения боевой деятельности авиации Черноморского флота ложилась на аэродромные инженерные части инженер-майора В. В. Казанского и личный состав 20-й авиационной базы, командиром которой был И. Н. Губкин. Личный состав, не считаясь с трудностями и большим риском, делал все, что было возможно. Под огнем противника расчищали и расширяли аэродром, сооружали прочные укрытия для самолетов, так называемые капониры, которые засыпали сверху полуметровым слоем камня. Только прямое попадание бомбы или крупного снаряда выводило такой капонир из строя. Обслуживавшие аэродром воины рыли подземные склады, строили надежные сооружения, убежища для командных пунктов, для летно-технического состава, грейдерами и катками равняли летное поле, подвозили боеприпас и горючее самолетам.

Часто появлялся на летном поле комиссар базы Илларион Терентьевич Лукьянов. Он всегда приходил туда, где было трудно, и часто сам включался в любую работу. Когда на аэродроме узнали, что комиссар после второго за июнь ранения снова отказался от госпитализации, отношение подчиненных к Лукьянову стало еще более душевным, бережным.

Приземлившиеся на Херсонесе самолеты приходилось сразу же заводить в капониры, чтобы уберечь машины от обстрела и бомбежки. Только за 24 июня по аэродрому было выпущено за сутки 1230 снарядов и сброшено до 200 бомб. Бомбы и снаряды не только выводили из строя самолеты, людей, но так портили летное поле, что взлетать и садиться после обстрела летчики не могли.

Аэродромные команды, несмотря на артиллерийский обстрел и патрулирование мессершмиттов, обозначали пригодную для взлета полосу, заравнивали воронки, убирали многочисленные осколки, которые могли повредить колеса самолетов.

Рядом с аэродромом в укрытой от немцев лощине шла напряженная работа по ремонту машин. Самолетов было мало, и при взлете и посадке они получали больше повреждений, чем во время боя в воздухе. Основные авиамастерские в Круглой бухте немецкие бомбардировщики уничтожили еще 24 апреля 1942 года. Во время этого налета погиб замечательный человек и талантливый летчик, один из энтузиастов воздушнодесантных войск, командующий военно-воздушными силами Черноморского флота генерал-майор Герой Советского Союза Н. А. Остряков — было ему в ту пору 34 года…

До середины июня на аэродроме базировались самолеты бомбардировочной группы Пе-2, возглавляемые командиром 5-й эскадрильи капитаном И. Е. Корзуновым. Те два самолета, которые появились над израненным «Ташкентом» 27 июня, были из 5-й эскадрильи, один из них пилотировал прославленный летчик Корзунов. Свой боевой путь Иван Егорович начал с командира звена, участвовал в дерзких налетах на объекты противника, расположенные в глубоком тылу.

Целых полгода изо дня в день с аэродрома у Херсонесского маяка поднимались бомбардировщики, ведомые Корзуновым, и шли над опаленным, сжавшимся в стальной кулак Севастополем.