Поэтому после примитивных «прописных» указаний неизвестному корреспонденту-стихотворцу надо бы ответить: я ничего не могу вам сказать потому, что я вас не знаю. Если вы соблюдете все правила, стихи ваши, в лучшем случае, будут свободны от технических недостатков. Но это еще не значит, что в них будут достоинства. Может быть, вам удастся где-нибудь эти стихи напечатать, может быть, ваши друзья и знакомые будут считать вас поэтом. Но никто никогда, «в минуту жизни трудную», не повторит ни одной написанной вами строки, не обрадуется ей и не и откликнется ей сердцем. Это приходит «после правил». А для того чтобы знать, как и в чем могли бы вы себя и «свое» выразить, надо бы знать, что вы за человек. В возможности, как статуя в глыбе мрамора, наверно, существует словесный мир, вам соответствующий, — но посторонний советник, хотя бы это был критик более проницательный, чем все Белинские и Сент-Бевы вместе взятые, ничем помочь вам не в состоянии. Скорее всего, он собьет вас с толку, – обманет несбыточными обещаниями, если у вас таланта нет, смутит и обезличит, если талан у вас есть. Лучше всех сказал обо всем этом Рильке, — цитирую его на память, передавая только тон и общий смысл его слов: надо долго жить, долго думать и смотреть на мир, любить и разлюбить, верить и разувериться, надеяться и отчаяться, опять поверить, снова полюбить, надо все запоминать и все беречь в сердце, надо идти сквозь жизнь, ничего не пропуская мимо, ничего не теряя, и тогда, может быть, — да, только может быть, — на склоне лет удастся написать несколько строк, которые достойны названия поэзии… Конечно, в этих пленительно-глубоких и верных словах есть преувеличение: не только же на «склоне лет» написаны людьми стихи, подобные тем, о которых мечтал Рильке. Но метод указан безошибочно. Если молодому поэту говорят «учитесь», то ему это следует понять скорее всего как «живите», — сначала живите, а потом, уже накопив хоть какой-нибудь опыт бытия, посмотрите, отразится ли он в ваших стихах… Надо, конечно, знать основы стихосложения, небесполезно быть осведомленным в элементарной истории его. Для этого существуют учебники, но творчество возникает тогда, когда оставлены упражнения, а поэзия — когда преодолена версификация.

«Будьте добры, помогите мне устроить эти стихи в печать…» Обыкновенно следуют доводы: живу вдалеке от всяческих «центров», знакомых нет, послать стихи непосредственно в какую-либо редакцию — бросить в корзину. Легенда о всепоглощающей редакционной корзине, кстати, держится твердо, — и рукописи гибнут в редакциях только потому, что их никто не удосужился прочесть. Авторы отвергают иное объяснение, более обидное для их писательского самолюбия.

«Будьте добры, помогите устроить стихи в печати…» Не раз я думал над такими письмами и, в особенности, над приложенными к ним стихами: «в сущности, они должны были бы появиться в печати… имели бы на это право, если бы хоть чуточку были поискуснее». Объясню почему. В наших журналах и газетах появляются порой образцы поэзии довольно высокого формального уровня, но ни для кого не тай на, что они оставляют общую массу читателей равнодушными. То непонятно, то слишком изысканно и причудливо, то суховато, холодно и насмешливо… По эта, который писал бы, — или, если угодно, «пел», — за всех и для всех, каким был, до известной степени, Блок, — сейчас нет. Между тем, сознания и души томятся о нем, и по-своему, в беспомощных, не всегда даже грамотных виршах, этот пробел для себя восполняют. Темы анонимной, кустарной, литературно слабой поэзии неизмеримо отчетливее, прямее, «актуальнее», и поэтому творчески смелей, — нежели темы нашей печатной, признанной лирики, В своих письмах авторы этих стихов неизменно жалуются на то, что их сейчас никто из поэтов не «задевает», и, давая непосредственный выход своему волнению, они оплакивают Россию, гадают о ее возрождении, пишут о горькой судьбе эмигранта или о неразделенной любви… Но Россия оказывается, конечно, «занесенной снегом» и «скрытой во мраке», ее будущее воображается в виде «светлой зари», эмиграция принуждена «с тоской глубокой» влачить «долю одиночества», а у любимой женщины поэт отмечает «воздушный, золотистый локон», капризно вьющийся над «нежной щечкой». Печатать всего этого нельзя. Это, конечно не литература. Но это материал, который истинный поэт вберет в себя, использует, запомнит и поймет, — если только не суждено нашей поэзии со все более изящным совершенством все безнадежнее замкнуться в леденящем индивидуализме.

Приведу в заключение одно письмо, недавно мной полученное и, мне кажется, очень характерное. Приложена большая поэма, автор просит о содействии для помещения ее в печати. Затем пишет:

— «…Учился я мало, некогда было. В России не успел, а за рубежом, сами знаете, — не до того. Только литературу нашу читал, от Пушкина до Гумилева и Есенина, поэтов всех знаю, сколько нашлось их книжек тут в библиотеке. Тянет к поэзии сильно, а спросить некого, стоит ли писать, и не ошибаюсь ли в своем призвании. Простите, теперешних поэтов я не так люблю; читаешь иногда с удовольствием, а прочтешь — и вылетит из головы… Я пробую сказать, что у меня на душе, и когда читал друзьям некоторым, многие одобряют, но они не судьи. Хочу сказать про все наше горькое, вот только сумел ли».

Поэма — сплошь в трафаретах. Нет, к сожалению, автор не сумел «сказать о всем нашем горьком». Но им движет то же чувство, которое вдохновляет на стихи бесчисленных незадачливых его собратьев, — и которое ослаблено у литературных профессионалов. Это самая замечательная особенность любительской, не доходящей до печати, поэзии.

О прозаиках, об их письмах и их произведениях, — когда-нибудь в другой раз.

«Числа». Книга девятая

Пессимисты предсказывали этому журналу короткое, почти что эфемерное существование.

В наши дни пессимистом быть — прямой расчет; что ни напророчишь, все оправдывается. Казалось, и скептические предсказания насчет «Чисел» неминуемо должны сбыться.

Уже слишком странен казался факт, что теперь, в пору общего материального оскудения, «среди бурь житейских и тревог», за рубежом выходит журнал, изданный чисто, изящно и даже не без роскоши. «Бумага альфа…» В своей варшавской газете г. Философов, со свойственной ему маниакальной и комически-высокомерной раздражительностью, посвятил этой несчастной бумаге десять или пятнадцать фельетонов. Он пространно и сердито доказывал, что «альфа» — признак морального гниения, духовного маразма, умственной спячки, и прочего, и прочего. Он призывал небесный гром на «Числа» и уверял, что это «буди, буди», что рука Всевышнего покарает редакцию, если только не будут приняты к безоговорочному исполнению его, Философова, советы… Прошло, однако, два года. Всевышний, очевидно, обременен другими делами и по рассеянности своей не обратил внимание, что появилась уже девятая книга «Чисел». В эмиграции к журналу привыкли, с ним даже свыклись. Никто больше не удивляется. «Числа» заняли свое определенное место в нашем здешнем литературном быту. Еще находятся критики, которые упрекают журнал в неясности программы, но даже и они признают, что у него есть своя «физиономия», свой внутренний облик.

«Числа» оказались победителями в главном; они отстояли свое существование. А что это здесь нелегко, — знает всякий. Журнал можно одобрять или не одобрять, можно в нем то или иное принимать и отвергать, но нельзя, без предвзятой недобросовестности, отрицать, что он делает свое дело. Мне не раз случалось слышать, в беседе с молодыми литераторами, — или после публичного чтения какой-либо новой вещи:

— Это можно напечатать только в «Числах»…

Эта фраза выражает доверие к «Числам», как к лаборатории, там ищут не законченности, а творчества, не удачи, а жизни, не лоска и занимательности, а одушевления… Этим определяется и круг читателей «Чисел», которые гораздо более популярны в среде пишущей молодежи, нежели в так называемой широкой публике. Этим определяется и их роль. Не буду повторять того, о чем мне уже не раз приходилось говорить.