Интересный и талантливый роман этот еще не окончен. Вышла отдельной книгой его первая часть. Дальнейшие главы печатаются в журнале «Октябрь».
«ЗАВИСТЬ» ЮРИЯ ОЛЕШИ
Уже несколько лет, как вышла повесть Юрия Олеши, но до сих пор не прекращаются споры и толки о ней. Нет в советской литературе произведения, которое удостоилось бы такой же судьбы. Успех? Успех бывал и больший: официальный — выпавший на долю романов Гладкова или Панферова; подлинный — как успех некоторых романов Леонова, например. Судьба книги Юрия Олеши иная. Книга эта обращена к мысли, а не к чувству, она не волнует и может не нравиться, но неизменно удивляет, принуждает думать и, во всяком случае, запоминается. Книга написана с редкой и счастливой стилистической отчетливостью, и так же отчетливо поставлена в ней тема. Здешние читатели знают, конечно, о «Зависти», — хотя бы понаслышке. Как нельзя более кстати появление повести Юрия Олеши в берлинском издании дает возможность всем прочесть ее, — вместо того, чтобы ограничиваться чтением пересказов, рассуждений и отзывов.
Мне не раз приходилось слышать мнение, будто повесть Олеши — произведение отталкивающее. До известной степени это так, — и не случайно, а намеренно автор начал свою книгу со сцены откровенно физиологической, из тех, которые до сих пор в литературу не попадали. Противен может показаться и лукаво-иронический, заискивающий, взвинченный, ехидный, «сверх-достоевский» говорок главного героя повести – незадачливого интеллигента Кавалерова. Неприятна истерическая, карикатурная романтика его речей… Но неприязнь в данном случае надо преодолеть: книга того стоит. Она чрезвычайно умна. Она дает своеобразное объяснение тому, что происходит сейчас в России и в мире, — и если объяснение это односторонне и чуть-чуть схематично, то нельзя все–таки ему отказать в глубине. Я не думаю, чтобы «Зависть» являлась перворазрядным художественным произведением: нет, большой творческой силы в книге этой не чувствуется. Это бесспорная литературная «удача», в том смысле, как удачными надо назвать новеллы Бабеля и даже некоторые вещи Федина, — однако удача здесь происходит от сравнительно бедного, малокровного (и, повторяю, схематического) ощущения жизни, от отсутствия большого сопротивления в творческом материале. Произведения Леонова, конечно, менее удачны, но Леонов все-таки значительнее как художник, — несмотря на все свои срывы, промахи и оплошности. Он пишет «как из ведра», — по слову Гёте, — и грех его только в том, что в таком виде он многое и оставляет окончательно. Олеша же будто водит тончайшей кисточкой, смоченной какими-то ядовитыми растворами… Впрочем, об этом я уже писал, сразу после выхода «Зависти». Впечатление от нового чтения ее осталось то же, что было.
Интересен в «Зависти» замысел и прихотливое, искуснейшее развитие его. Два лагеря представлены Олешей: в одном победители — Андрей Бабичев, бывший «политкаторжанин» а ныне председатель колбасного треста; его приятель, футболист Володя Макаров, «индустриальная личность», и другие; в противоположном — Кавалеров и Иван Бабичев, побежденные и униженные интеллигенты… Ни Андрей Бабичев, ни Володя Макаров не признают никаких сложных чувств. Все для них просто и ясно: мир идет к социализму, буржуазия есть классовый враг, кто не работает, тот не ест, лошади едят сено и овес, одним словом… Кавалеров же изнывает, изнемогает от страстного желания защитить уходящие из человеческой жизни чувства и оттенки чувств, от безнадежности своих попыток удержать их. Ни он, ни Иван не делают себе никаких иллюзий насчет будущего, — но оба они мечтают о том, чтобы хотя «оставить шрам на морде истории», которой не нужны оказались причудливые душевные богатства, накопленные предыдущими поколениями. Кавалерова пугает грубость и простота наступающей жизни. Он весь съеживается при мысли о жизни, где остаются только расчет, польза и необходимость, — где лишней оказывается «нежность», столь дорогая ему. Он ужасается, представляя себе будущий человеческий муравейник.
Очень многие наши современники, читая «Зависть», узнают в речах Кавалерова и Ивана Бабичева свои собственные сомнения и тревоги. «Борьба идет за сохранение человека», формулировал недавно положение «на фронте европейской культуры» Томас Манн. В сущности, за человека ратует и спившийся, сбившийся с пути Кавалеров — ратует витиевато, трусливо, но все-таки за него… И нет другой русской книги сейчас, где вопрос о человеке был бы поставлен автором с большей прямотой и резкостью.
Разрешение вопроса Олеша дает, конечно, такое, которое одно только, при нынешних условиях, и возможно. Победители торжествуют. Автор им сочувствует. Но удивительно, что советская критика, встретившая «Зависть» с наивной восторженностью, — не заметила в книге Олеши того, что нам, здесь, со стороны, так в ней очевидно. Глубокой двусмысленности ее, именно в разрешении темы. Критика эта правильно указывала, что Андрей Бабичев — больше делец, чем революционер, что Макаров, как тип, не особенно характерен, но этим она и ограничилась. Она не уловила того, что весь пафос Олеши и, можно даже сказать, все его вдохновение вложены в образ и речи Кавалерова, что как этот «герой» ни карикатурен, соседство с ним оказывается для веселого колбасника и самодовольного футболиста не совсем выгодно. Если бы попытаться выяснить, что «хотел автор сказать» в данной вещи, то вывод, пожалуй, получился бы не совсем тот, который делается в московских журналах. Не надо для этого читать между строк: достаточно читать текст Олеши без предвзятой мысли, будто победители всегда правы. «Горе побежденным», — говорит Олеша, — это действительно так. Но он добавляет другое, чего в Москве не поняли или не захотели понять: «слава побежденным».
«Современные записки», книга XLVI. Часть литературная
«Бегство» Алданова закончено в последней книжке «Современных записок».
Из номера в номер печатался этот роман. Каждый раз рецензенты высказывали свои соображения: выяснилось, что такие-то главы очень хороши, такие-то немного бледны; этот эпизод удался автору блестяще, другой, наоборот, удался ему не совсем… Просматривая теперь весь роман, убеждаешься, как случайны были эти мнения: все в «Бегстве» слитно, однотонно и как бы однокачественно. Но при трехмесячных перерывах в чтении невозможно всегда одинаково судить о равноценных, в сущности, частях одного и того же целого: критик не машина, не «воробей, чирикающий всегда то же самое», он так же подвластен переменчивости впечатлений, как всякий читатель — и лучше откровенно отказаться от иллюзий «объективности», чем обольщаться самому и вводить в заблуждение других. Единственное возражение, которое в данном случае надо было бы сделать, таково: не следует судить о том, что еще не кончено, — не следует говорить о романе, еще не завершенном. Это бесспорно верно. Но уж так повелось у нас, что как только появится книжка «Современных записок», читатель ждет о ней подробного отзыва. Приходится традиции подчиняться.
«Бегство» выйдет, должно быть, вскоре отдельным изданием. Это будет поводом побеседовать о нем обстоятельно, — тем более что пропуск некоторых глав в «Современных записках» не позволяет еще к такой беседе приступить. Да и слишком значителен этот роман в целом, чтобы можно было ограничиться беглыми замечаниями о нем, рядом с отзывами о других вещах, помещенных в журнале. Скажу только, что последние главы «Бегства» полны глубокой растерянности и грусти, — как никогда еще не была грустна ни одна вещь Алданова. Все гибнет, все исчезает, все разрушается. Не Бог весть, правда, какая была жизнь до этого разрушения, не так уж замечательны были люди, не особенно был привлекателен быт, но все-таки были «формы» у бытия, устоявшиеся, отчетливые, созданные долгими усилиями. И вот они гибнут неизвестно зачем, за что, почему… Алданов менее чем кто-либо другой склонен утешаться мыслями на тему о жертве ради проблематического счастья каких-то будущих поколений. Его взгляд на историю безнадежен: она представляется ему игрой, жестокой и странной. И, пожалуй, именно из-за этой присущей ему безнадежности автор «Бегства» так неизменно всех удивляет своим умом. Объяснюсь в двух словах. Алданов — писатель, действительно, очень умный. Но будь он настроен иначе, это было бы не так заметно: скептик всегда кажется умнее верующего, пессимист всегда кажется умнее оптимиста. Ларошфуко, например, оставил нам книгу о природе человека — книгу, умнее которой как будто бы никогда ничего о человеке сказано не было. Она изумляет сразу, запоминается на всю жизнь. Между тем, едва ли Ларошфуко во всех своих пронзительно-печальных «максимах» вполне прав и справедлив: будь он чуть-чуть менее скептичен и надменен, то был бы, пожалуй, ближе к истине, хотя, несомненно, и казался бы менее проницательным. Алданов, по существу, довольно близок к Ларошфуко и обладает тем же характерным даром убедительности.