Лекция о Тургеневе, которую недавно прочел Андре Моруа, напечатана в трех последних выпусках «Revue Hebdomadaire».
Она очень содержательна. Моруа любит Тургенева – я думаю, любит даже сильнее, нежели Толстого или Достоевского. Несколько лет тому назад, перечисляя в какой-то статье крупнейших русских писателей, Моруа заметил о Чехове – «Чехов, может быть, величайший из всех». Это многих тогда удивило. Но, кажется, Тургенева он склонен поставить выше даже и Чехова.
Толстой и Достоевский, не говоря уже о Гоголе, вызывают у Моруа больше недоумения, чем восторга и любви. Он признает их величье и, конечно, понимает его, но ему от них как будто хочется посторониться. С Тургеневым — другое дело. Это — европеец, «свой». Моруа берет его под защиту от тех, кто полагает, что «Записки охотника» или «Отцы и дети» — вещи устарелые. Он доказывает, что Тургенев так же велик, как и его великие соперники и современники, но более сдержан. Не вдаваясь сейчас в обсуждение того, прав Моруа или не прав, скажу только, что его защита очень искусна, убедительна и у нас, русских, должна вызвать интерес.
Биография Тургенева рассказана Моруа чрезвычайно удачно. По части биографий он вообще первоклассный мастер, и если ничего нового о жизни Тургенева мы у Моруа и не найдем, то все же перечтем его рассказ с увлечением. Биография короткая, но факты выбраны и расположены в ней с безошибочным ощущением их значения или характеристики. Иногда только перевод не совсем точен. Говоря о ссоре Тургенева с Толстым, Моруа сообщает, что Толстого раздражали у Тургенева «ses cuisses d'un fat». Толстой, помнится, возмущался «демократическими ляжками Тургенева». А это ведь вовсе не то же самое, что ляжки «фатовские».
Из тургеневских произведений Моруа выделяет как самое совершенное — «Первую любовь». Рядом с этой повестью он ставит «Записки охотника», «Отцов и детей» и с небольшими оговорками «Рудина». Ему меньше нравится «Дворянское гнездо», в котором смущает его «избыток изящества». Еще меньше «Накануне». О «Дыме» Моруа говорит, что некоторые страницы этого романа «незабываемы», например сцена встречи Ирины с Литвиновым на лестнице или их прощание на вокзале. Он называет «исключительно живыми и современными» все сатирико-общественные сцены романа. Но в общем «Отцы и дети» представляются ему вещью более значительной. По поводу «Дыма» Моруа цитирует переписку Тургенева с Писаревым и говорит, что «находит эти письма прекрасными: это образец того, чем должны были бы быть отношения между писателями двух поколений».
Наиболее неожиданна в суждениях Моруа – оценка «Рудина». У нас этот роман считался скорее второстепенным произведением Тургенева, ему, во всяком случае, предпочитали «Дворянское гнездо». Моруа находит, что это «шедевр» (два раза он в отношении «Рудина» употребляет это слово).
«В технике же роман “Рудин” является чем-то непревзойденным и даже если сравнить его с Бальзаком, Стендалем, Толстым, он остается совершенно оригинальным…
Особенно прекрасно в "Рудине" постоянное стремление Тургенева быть справедливым к своему герою. Рудин не похож на персонажей плохих романов с их цельными характерами. Мы меняем о нем мнения как о живом человеке. Он восхищает нас в первых главах, потом мы презираем его, потом мы думаем о нем то же, что и друзья его.
Никто до Тургенева не давал этого многостороннего освещения героя — не показывал нам его в разных видах. Даже в конце романа мы остаемся по отношению к Рудину в таинственном недоумении».
Любопытно суждение Моруа о Базарове. Он о нем лучшего мнения, чем большинство русских критиков. По поводу неуспеха «Отцов и детей» Моруа говорит:
«Нет в литературе примера, который бы лучше доказывал вздорность всякой полемики и то, что лишь человеческая слабость может заставить писателя считаться с отзывами современников»».
Это, очевидно, замечание личное.
«ПЕТР I»
Алексея Толстого упрекали и упрекают во всевозможных грехах. Легкомыслие, неустойчивость во взглядах, безразличие ко всему на свете, какой-то прирожденный нигилизм – нет, кажется, человека, который бы, говоря о Толстом, о чем-нибудь подобном не упомянул бы.
Но в то же время нет и человека, который тут же не признал бы: какой талант! И действительно, – какой огромный, живой «Божьей милостью» талант! Его с излишком хватило бы на добрый десяток иных благонамеренных беллетристов с постоянством в убеждениях и тщательностью в работе. Толстой почти всегда пишет «спустя рукава». Порой, – если вдохновение отсутствует, – это приводит его к вещам плоским и фальшивым, бесспорно «халтурным», как многое из того, что он написал и напечатал в последние годы. Но когда Толстой своей темой увлечен, он без всякого усилия, одной только силой своего чудесного дарования достигает блестящих результатов.
Таков новый роман его – «Петр I». Пока вышел только первый том его, продолжение же печатается в московском «Новом мире». Читая начальные главы романа, я думал, что детством и юностью Петра Толстой и ограничится. Но, по-видимому, он задумал очень большую по размерам вещь и хочет охватить в ней все петровское царствование. Справится ли он с такой задачей? Данные у Толстого для этого есть, и начало его «Петра» внушает доверие. Роман, может быть, не будет очень глубок по мысли и анализу: этого a priori трудно ждать от Толстого. Но уже и сейчас можно сказать, что в живописном отношении он предельно ярок, и некоторые эпизоды петровской истории в памяти тех, кто прочтет роман Толстого, останутся навсегда врезанными именно в его, толстовском освещении. Алексея Толстого невозможно, конечно, сравнивать с другим Толстым – со Львом. Но одну особенность дара – именно эту исчерпывающе-характерную образность в рассказа – он от своего великого однофамильца унаследовал.
Прекрасно изображена Толстым Россия того периода – вся эта дикая, мощная творческая эпоха. Никакой сусальности и стилизации в передаче ее. С первых же страниц есть в романе подлинная жизнь. Богатство и сложность материала мешают автору вести стройное повествование, и он дает картину за картиной, объединяя их не столько внешней связью, сколько внутренней общностью.
Роман начинается с незначительных семейных или домашних сцен. Жизнь как жизнь. Какие-то ребятишки бегают босиком по снегу в подмосковной деревне, какие-то обнищавшие бояре собираются в путь — в столицу. Голодного Алексашку порет отец, а этот Алексашка — будущий фельдмаршал и светлейший князь Российской империи, Александр Данилыч Меншиков… И только после того, как читатель освоится с рассказом, уловит тон его, автор вводит его в историю.
Москва, стрельцы и их ужасный бунт, гибель Артамона Матвеева, испуганная насмерть царица Наталья Кирилловна, маленький Петр с круглыми, как у совенка, глазами, властолюбивая и страстная Софья, красавец Голицын, уже примеряющий корону, наконец, простой, черный московский народ, в изображении которого, пожалуй, сильнее всего сказался талант Толстого… Жаль, что в эпизоде стрелецкого бунта Толстой ограничился лишь началом его — выходом царицы на Красное крыльцо и убийством Долгорукого и Матвеева. Материал исключительный, «достойный Шекспира», и он позволил бы Толстому блеснуть вовсю. Одна только гибель Нарышкиных чего стоит, такая драматическая картина!
Первая часть романа обрывается на торжестве Петра над царевной Софьей. Борьбе их посвящено множество удачнейших страниц. Вот одна из последних — действие происходит в Успенском соборе:
«Патриарх поклонился царям, прося их взять по обычаю образ Казанской Владычицы и идти на Красную площадь. Московский митрополит поднес образ Ивану. Царь ущипнул редкую бородку, оглянулся на Софью. Она, не шевелясь, как истукан, глядела на луч в слюдяном окошечке.
— Не донесу я, — сказал Иван кротко, — уроню…
Тогда митрополит мимо Петра поднес образ Софье. Руки ее, тяжелые от перстней, разнялись и взяли образ плотно, хищно. Не переставая глядеть на луч, она сошла со скамеечки. Василий Васильевич, Федор Шакловитый, Иван Милославский, все в собольих шубах, тотчас придвинулись к правительнице. В соборе стало тихо.