Вашего императорского величества нижайший раб Антон-Ульрих".
В удовлетворение такой просьбы, 1 ноября последовал высочайший указ, подписанный, от имени императора, "Иоганном регентом и герцогом".
Между тем стали ходить упорные слухи о том, будто бы старшего сына своего, Петра, регент намерен женить на цесаревне Елизавете, а свою дочь выдать замуж за герцога голштинского Петра, чтобы таким образом обезопасить себя от двух этих претендентов на русский престол. Толковали еще, будто бы ко дню рождения герцога, 13 ноября, из Москвы прибудет командовавший там войсками брат его, и как брат, так и зять герцога, генерал Бисмарк, будут произведены в фельдмаршалы. Фельдмаршал же Миних, первый министр Остерман и несколько других, не в меру влиятельных лиц, будут арестованы. Говорили, наконец, что принца и принцессу Бирон замышляет вовсе услать из России, чтобы они не могли уже вмешиваться в его регентство от имени их сына.
Глава четвертая
ПРЕЛЮДИЯ К ГОСУДАРСТВЕННОЙ АВАНТЮРЕ
Так наступило 7 ноября. Молоденькая камер-юнгфера и любимица принцессы, баронесса Лили Врангель, понятно, разделяла тревоги своей августейшей покровительницы. Но беспокоило ее столько же, если еще не более, свое личное дело: будет ли иметь какое-либо последствие ее ответ кузине Мизи Врангель относительно Гриши Самсонова, который какими-то судьбами очутился в Лифляндии и зачем-то переименовался в Григория Тамбовского. Правда, что сама она ведь, в сердцах за его безумную дерзость, запретила ему показываться ей на глаза в течение целого года. Вот он и убрался вон, даже не простившись… Вернется ли он теперь или не вернется?
Так волновалась она, когда внезапно ее вызвали в приемную, где ее желал бы видеть мужик из деревни.
— Мужик? — переспросила она, недоумевая. — Из какой деревни?
— А из Лифляндии от ваших родных.
Лили чувствовала, как она побледнела и как сердце в груди у нее екнуло.
"Верно, от Гриши! Или, пожалуй, с новым письмом от Мизи".
С трудом подавляя свое волнение, она отправилась в приемную. Там не оказалось никого, кроме приезжего.
То был действительно мужик в нагольном тулупе с густой русой бородой, и поздоровался он с нею по-эстонски:
— Terre, terre, prälen! (Здорово, барышня!)
Голос как будто знакомый, да и вся фигура и оклад лица, но эта бородища… Она спросила на том же языке, от кого он прислан. Вместо ответа мужик рассмеялся, обнажив при этом ряд своих белых и ровных, словно выточенных из слоновой кости, зубов. Тут у нее не осталось уже никакого сомнения, что это он же, друг ее детства.
— Так это все-таки ты сам, Гриша! — пробормотала она, вся радостно зардевшись. — Но как ты оброс!
Опасливо оглядевшись по сторонам, он снял свою приставную бороду. Только над верхней губой у него чернели его собственные усики, придававшие его загорелому юношескому лицу некоторую возмужалость.
— Этак, Лизавета Романовна, я, может, больше на себя похож?
— Теперь-то ты опять самим собой стал.
— А вы совсем уже другие: настоящей придворной фрейлиной стали. Да как похорошели!
Лили насупилась.
— Не говори глупостей! Расскажи-ка лучше, как ты от Волынского попал к молодому Миниху в Лифляндию?
При имени покойного первого кабинет-министра, незаслуженно погибшего такой позорной смертью, ясные черты юноши омрачились.
— Я сейчас только с могилы Артемия Петровича, — проговорил он со вздохом. — Упокой Господь его душу!.. Когда его арестовали, он дал мне на прощанье записку к фельдмаршалу графу Миниху. Чтобы меня здесь не хватились, молодой граф услал меня тотчас в свою вотчину Ранцен…
— Так тебя могут и теперь взять к допросу в тайную канцелярию, как других людей Волынского!
— Могут каждую минуту, очень просто. Вот потому-то я и купил себе дорогою в Нарве у брадобрея эту фальшивую бороду.
— Так надень же ее поскорей, надень! Неравно тебя кто-нибудь здесь еще узнает… А молодой граф не очень осерчал, когда ты вернулся в Петербург без спросу?
— Не то чтобы осерчал, а испугался: из-за меня ведь и ему может не поздоровиться от Бирона.
— Но что ты сказал ему, чтобы оправдаться?
— Да ведь осенние работы в Ранцене все справлены. Лютц, старик-управляющий, до весны легко может обойтись без меня. Вот я и испросил себе у старика отпуск, чтобы лично, мол, доложить графу обо всем, что сделано там за лето и что следовало бы сделать будущим летом.
Говоря так, Самсонов привязал себе опять фальшивую бороду. При этом Лили имела случай проверить то, о чем ей писала кузина ее Мизи: что руки и ногти у него вполне опрятны и что на указательном пальце у него нет уже драгоценного рубинового перстня с бриллиантами, который был пожалован ему царицей Анной Иоанновной во время свадьбы карликов.
— А куда ты, Гриша, дел свой перстень? — не утерпела спросить Лили.
— Носить его я все равно не стал бы после того, как он, можно сказать, обагрился неповинной кровью Волынского, — отвечал Самсонов.
— Но что же ты сделал с ним? Подарил кому-нибудь?
— Нет, продал сегодня бриллиантщику Позье.
— Продал! Но ведь деньги за него тоже кровавые?
— Я их и не оставил себе, а отдал все до копейки священнику церкви Самсония на вечное поминовение души раба божия Артемия…
И бывший слуга казненного первого кабинет-министра отвернулся, чтобы украдкой отереть с ресниц непрошеную слезу.
— Ты очень, знать, любил Волынского? — сочувственно заметила Лили.
— И не говорите! Что-то без него станется с нашей бедной Россией!
— Да и с нами со всеми!
— Ну, вам-то, Лизавета Романовна, и горя мало: вы состоите при самой принцессе.
— Да ведь Бирон злобится на принцессу, а того более на принца, и грозил уже услать обоих домой в Брауншвейг. На будущей неделе — день его рождения, и ожидают, что он выпустит еще какой-нибудь манифест, чтобы самому совсем укрепиться. Того гляди, что всех нас тоже арестуют…
— Так чего же вы еще медлите? Ведь вся гвардия его ненавидит. Арестуйте его самого и спровадьте куда-нибудь на край света.
— Так вот его и арестуешь! Двумя гвардейскими полками командуют его близкие родные: Конным полком — его старший сын Петр, а Измайловским — родной брат Густав Бирон.
— Поговорить бы принцессе насчет этого с фельдмаршалом Минихом…
— А тот ее, ты думаешь, не выдаст?
— Помилуйте! А уж войска за него в огонь и в воду. Кто вел их в туретчину? Миних. Кто день и ночь пекся о том, чтобы им жилось тепло и сытно? Миних. Родом он хоть и из немцев, но душа у него, как вот у вас, русская.
Слова товарища детства произвели на молодую девушку глубокое впечатление.
— Да кто надоумит принцессу?.. — проговорила она в раздумье. — Она слушает только фрейлину Юлиану.
— Так потолкуйте с фрейлиной.
— Нет, та меня и слушать не станет.
— В таком случае ничего не остается, жак попытаться вам самим. Не откладывайте только в долгий ящик. А теперь, Лизавета Романова, будьте здоровы.
— Да, да, Гриша, уходи, да, смотри, не попадись бироновцам.
До вечера Лили не имела случая говорить без свидетелей с принцессой, так как, по желанию самой Анны Леопольдовны, она почти весь день проводила в царской детской. Дело в том, что еще с лета в Петергофе Иоанн Антонович до такой степени привык к Лили, что на руках у нее успокаивался даже скорее, чем у собственной кормилицы-чухонки. Но в данное время у него прорезывались первые зубки, и Лили не удалось еще уложить его в постельку, когда в детскую вошла принцесса, чтобы перед сном поцеловать сыночка.
— Он все еще не может заснуть? — спросила она. — Что с ним?
— Верно, предчувствует, бедняжка, что его скоро разлучат с родителями! — со вздохом отвечала Лили.
— Что ты болтаешь такое! От кого ты слышала?
— Это в воздухе носится. В четверг все, вероятно, решится.
— В четверг?
— Да ведь в четверг, ваше высочество, тринадцатого ноября — день рождения герцога, и в этот день, говорят, сыновья его будут провозглашены ближайшими наследниками на русский престол, а вас с принцем попросят уехать в Германию.