Ночь

— Страшно, — сказала Татьяна. — Сегодня останешься у меня.

— Раньше ты не позволяла мне этого, — спокойно ответил Роксан.

— В твоих словах я не слышу радости.

— В пять часов утра я выезжаю в Сочи за продуктами.

— Нельзя отменить поездку?

— Приказ может отменить лишь старший начальник.

— Я все забываю, что ты офицер.

— Нужно тренировать память.

Они шли темной улицей. Небо над ними было безлунное. И звезд на нем казалось меньше, чем обычно.

— Ты обещал подарить мне фонарик, — сказала Татьяна.

— Вот он. — Роксан вложил фонарик ей в руку.

Татьяна нажала кнопку. Пятно яркого света скользнуло по листве. Замерло.

— Сирень, — сказала Татьяна. — Персидская.

— Наломаем.

— У меня есть большой букет.

— Пусть будет два. — Роксан перемахнул через невысокий забор. И затрещали ветки...

Они поставили букет в литровую банку, потому что цветочница была занята другим букетом, и наполнили банку хлорированной водопроводной водой.

— Обычно я не опускаю цветы в такую воду, — сказала Татьяна. — Я наливаю воду, часов пять даю ей отстояться. Пока выйдет хлорка...

— За это время сирень завянет, — возразил Роксан.

— Сирени много.

— Да. Но скоро она отойдет...

...Лежали молча. И она слышала в темноте его спокойное дыхание. И видела его голову, камнем вминавшую подушку. Она знала, что он не спит. И ее угнетало затянувшееся молчание.

Окно было распахнуто. Поздняя луна заглядывала в комнату вопросительно, но дружелюбно. Прохлада, свежая, ночная, приятно щекотала кожу лица, плеч, рук...

Вдруг он спросил:

— Ты меня любишь?

— Как ты меня.

— Это не ответ.

— И не вопрос.

— Ты ничего не хочешь сказать мне.

— Хочу.

— Говори.

— Со мной случилась беда.

— Со мной тоже.

— У меня страшная беда.

— У меня страшнее.

— Нет. Страшнее беды быть не может. Ко мне приходила женщина. Она сказала, что Сизов был немецким шпионом.

— Почему же ты до сих пор жива?

— Я подписала бумажки. И получила деньги.

— Много?

— Десять тысяч.

— Что ж теперь будешь делать?

— Я хочу убежать, скрыться.

— Куда убежать, где скрыться?

Он лежит неподвижно. Не смотрит на нее. Не хочет видеть ее лица. Больших, напуганных глаз.

— Не знаю, — отвечает она.

— Убежишь — запутаешься еще больше... Это не выход. Слушай меня. Завтра позвони Каирову. И, не называя себя, попроси встретиться с ним где-нибудь в безлюдном месте. Допустим, в городском саду. Во всем ему признайся. И еще скажи, что я приду к нему вечером, как только вернусь из Сочи.

— Почему в безлюдном месте? — спросила Татьяна.

— Возможно, они следят за тобой.

— Они... Они и тебя хотели завербовать?

— Да. Только обломилось, не удалось.

— Почему же ты жив?

— Потому что мертв другой.

— Значит, это ты Сизова... — прошептала она.

Он повернулся, посмотрел ей в глаза...

Михаил Георгиевич Роксан вышел из квартиры Татьяны Дорофеевой в четыре часа пятнадцать минут. Он не заказал машину. И теперь должен был добираться до места службы пешком.

Утро только-только зарождалось. Небо было еще серое. Видимость плохая. Под аркой, которая выводила из внутреннего двора на улицу, сгустилась темнота.

Неизвестная женщина, отделившись от стены арки, вдруг преградила Роксану дорогу. Фигура женщины казалась прямой, как столб.

— Руки от пистолета! — повелительно сказала женщина. — Вот так... Поклон от Сизова, Роксан.

Аленка едет в город

Завхоза в госпитале не любили. Во всяком случае, медицинские сестры. Он был стар, скуп, подозрителен. Слоевом, мужик паршивый. И молодость раздражала его. Медицинским сестрам вредил он обычно по мелочам. Кровать с прорванной сеткой предложит, электрическую лампочку не выдаст: не положено, дескать, старая лампочка сгорела раньше времени. С врачами же и с другими старшими начальниками завхоз был заискивающе вежлив, внимателен. И начальство благоволило к нему. И запросто величало Федотычем.

Аленка давно мечтала сделать шестимесячную завивку. У нее были светлые прямые волосы, а ей хотелось, чтобы они вились, как у барашка или хотя бы как у хирурга Сары Ароновны. И Аленка накручивала их на бигуди. Но уже утром они развивались и обвисали, как развешенное белье. Женского мастера парикмахерская при госпитале не имела. Выбраться же в город не так просто: или машины попутной не было, или машина шла в город, а Аленка дежурила.

И вот сегодня утром Аленка свободна, девчонки кричат:

— Старый хрыч в город едет.

Аленка — к завхозу:

— Федотыч, я с тобой.

Федотыч морщится, как от дыма:

— Я в кабине тесниться не буду. У меня ревматизма.

— А в кузов?.. Можно, я в кузове?

— Тама цистерны, керосином пропахшие.

— Ничего. Я как-нибудь, — уговаривает Аленка.

— А что тебя в город несет?

— Завивку сделать.

— «Завивку», — передразнил Федотыч. — Нужна она тебе... Провоняешься керосином — в парикмахерскую не пустят.

— Прорвусь!

Цистерн в кузове четыре. Железные, черные, высотой с Аленку. Они теснятся к кабине, когда дорога идет под уклон. И пятятся к заднему борту, если дорога забирается вверх.^;Нелегко с ними Аленке.

Аленка смотрит на небо. Ей очень хочется сделать перманент и увидеть того капитана, серьезного и доброго, который приезжал в госпиталь выяснять про Погожеву. Интересно: нашли ее или нет? Но куда интереснее: женат ли капитан? Если женат, то лучше и не встречать его. Надежды, глупые, точно куры, в голову лезут. А вдруг капитан холост? Глаза у него правильные и лицо тоже. И она нравится ему. Разве забудешь его поцелуй? Не в щеку или в лоб, а в губы. Так целуют, когда любят. А может, нет?

Машина въехала в город. Аленка постучала по крыше кабины:

— Остановите!

Федотыч приоткрыл дверку.

— Я слезу здесь, — сказала Аленка.

— Давай.

Машина остановилась. Аленка спрыгнула на обочину.

— Где мне вас искать?

— Возле нефтеперегонного завода, — ответил завхоз.

— Не уезжайте без меня, — попросила Аленка.

— А ты не канитель тута... Не позже часа к проходной объявляйся.

— Хорошо, — сказала Аленка.

Она быстро разыскала парикмахерскую. Это был низкий беленый дом, стоящий среди развалин, в одной половине которого размещалось пошивочное ателье военфлотторга, в другой — парикмахерская. В мужском зале была очередь. Женский — удача — пуст! Полная армянка в белом-халате сидела перед зеркалом и ела вареную картошку.

— Здравствуйте, — сказала Аленка. — Я хочу сделать завивку.

— Фиксаж есть?

— Какой фиксаж?

— Простой... Без фиксажа нельзя.

— Как же быть? — огорчилась Аленка. — Я специально приехала из госпиталя.

— Раненая?

— Санитарка.

— А работы много? — поинтересовалась армянка.

— Хватает.

— У нас, наоборот, клиента нет. До красоты ли теперь женщине?

— Плохо, — согласилась Аленка. — До свидания. Я пойду.

— Зачем? Не торопись... Поговори что-нибудь...

— Фиксажа нет.

— Обожди. Куда спешишь? Фиксаж поищем.

Удачным ли получился перманент, судить трудно. Годков он Аленке прибавил, но лучше ее не сделал. И с перманентом, и без него она все равно была хорошенькой.

Часа через полтора Аленка вышла из парикмахерской. Город она знала плохо. Поэтому спросила у первой встретившейся женщины, как пройти к нефтеперегонному заводу. Выяснилось, что завод не близко — у подножия горы, вершина которой темнела в далекой голубизне. Транспорт в городе ходил нерегулярно, с перебоями, но Аленка все же дождалась автобуса. Приземистый, пузатый, с одной лишь дверью возле кабины водителя, автобус был переполнен. Аленка стояла между мешками и корзиной, сплетенной из прутьев. И другие люди стояли в проходе. Налегали друг на друга, когда автобус тормозил или разворачивался.