Йоханнес Йенсен
Рождественский покой
Нынче в Ютландии царят мир и покой, в особенности под рождество, в эту пору у нас тишь да благодать. Однако всего два поколения тому назад в рождество церковь провозглашала мир до конца года. Неудивительно, что в старые времена рождественские дни нередко были беспокойными. Мне не раз доводилось слышать рассказы о том, как в сочельник, или в первый день рождества, даже в самой церкви вспыхивали ссоры из-за старых обид, сводились счеты между смертельными врагами! Видно, иные люди желали воспользоваться случаем, ведь все думали, что в эти мирные дни опасность им не грозит, тут-то кое-кто и лишал их мира, хотя это и запрещалось, так что рождественский покой как бы помогал совершить злое дело.
Жил в сённерупской пустоши человек по имени Тёрве Кристенс; люди его чуждались, хотя ничего дурного в нем не было, – это был умелый землепашец, владевший крохотным наделом земли на пустоши; приходилось ему ходить и на поденщину, чтобы заработать на хлеб насущный. Но Тёрве Кристенс был убийца. Он заколол Забулдыгу в сочельник. Тёрве полностью оправдали, но до конца его дней имя Тёрве Кристенс люди старались не произносить, ведь у него на руках была кровь.
Забулдыга, живший в той же местности, был вор, не вылезавший из тюрьмы. О его проделках рассказывают до сих пор. Все сходятся на том, что он был бездельник и нечист на руку. Невзирая на то, что Забулдыга был человек худой и люди его боялись, его имя овеяно некой грубой теплотой старых времен; над ним подсмеивались, ведь этот забияка много раз совершал преступления просто шутки ради, на шутки-то он был горазд. Видно, это был один из сбившихся с пути, из тех, что непременно должны растратить и погубить свой талант. О Забулдыге передавалось из уст в уста множество рассказов. У него хватало силы каждый раз сбегать из тюрьмы, он придумывал невероятные уловки, и удержать его было невозможно. Рассказывали, что у него были удивительно маленькие руки и ноги и что тюремщику не удавалось заметить, как он снимал с них кандалы. Неизвестно, что он там творил, какие штуки выдумывал, но неизменно каждый год его снова видели в родных краях. Его жена и дочь жили как раз неподалеку от дома Тёрве Кристенса.
Между этими двумя семьями лежала зияющая социальная пропасть, хотя условия, в которых они жили, были одинаково жалкими. К тому же Забулдыга много лет ненавидел соседа. И его, по правде говоря, можно было понять. Когда он каждый год с невероятным трудом вырывался из исправительного дома, как лесной зверь, преследуемый по пятам собаками, и приходил к себе домой, то прямо перед ним в окнах его домишки, которого все сторонились, маячило бедное, но опрятное жилище Тёрве Кристенса! Там жил Тёрве, чистенький нищий-апостол, который ни за что на свете не желал ссориться с тем, кто побогаче, который вел себя скромно и безупречно, никогда никому зла не причинил и был непоколебим в своем презрении к людям нечестным! По дому ковыляли трое малых детей, вроде ангелочков из царства божия, которых он нарожал, а сам Тёрве трудился день-деньской на своем клочке вересковой пустоши, согнувшись над лопатой. Забулдыга не знал покоя, до того ему хотелось обмазать смолой этого великодушного бедняка, поджечь ему макушку и превратить в дымящегося святого! Стоило ему появиться в родных краях, как он старался втянуть Тёрве Кристенса в драку, но рассудительный хусман[1] старался обходить его стороной и не проявлял никакого желания помериться силой с Забулдыгой.
Под конец Забулдыге хотелось воротиться домой из-за Тёрве не меньше, чем из-за своей собственной семьи, он ненавидел его и хотел лишить жизни. И пришел тот день, когда он больше не мог совладать с собой.
Был серый сумеречный день в канун рождества, когда люди во всем Сённерупе, даже в самых глухих углах, были напуганы топотом полуэскадрона раннерских драгун, проскакавших по городу, в котором ни один житель не предчувствовал никакой беды; темнота сгущалась, наивный и сладостный рождественский покой начал опускаться на провинциальный городок. Все звуки стали удивительно осторожными, каждая мысль о жизни за пределами города замерла, и тут по улицам промчалась целая туча всадников с палашами наголо, в синих мундирах и шлемах! С дороги во все стороны от них летели брызги талого снега и помета. Было жутко смотреть, как они мчались галопом сквозь зимний туман. У старых людей колени дрожали от страха. Им вспомнилось другое рождество, когда драгуны явились в Сённеруп. Было это много лет назад. А случилось это оттого, что уездный фогд[2] и четверо его людей прискакали сюда: тогда на пустоши жила еще худая семья – крестьянин с женой и двумя сыновьями, они стригли овец по ночам на пастбищах, и вообще здешние жители их побаивались. Фогд и его люди решили помочь жителям в Сённерупе, мол пусть мирно встречают рождество, они ворвались в домишко этого крестьянина и порешили всех четверых топорами. Да только они просчитались, не смогли доказать, что убили этих людей, защищаясь, и все пятеро были казнены.
На этот раз тут же стало известно, зачем сюда явились драгуны. Забулдыга снова убежал из тюрьмы, но при худших обстоятельствах, чем обычно: он нанес тюремщику удар, от которого тот умер. Оттого-то и было предпринято столько усилий, чтобы поймать Забулдыгу; решено было схватить его в собственном доме в ночь под рождество.
Выехав на пустошь, драгуны разделились, пустились карьером к дому Забулдыги и быстро окружили его. Но Забулдыги там не оказалось. Они обыскали, обшарили весь домишко вплоть до конька крыши, допросили жену и дочь, перебрали каждую соломинку, но Забулдыги не нашли. Когда они уже уехали, не сделав того, что им было велено, Забулдыга вылез из ямы под глиняным полом, который был хорошенько утоптан и посыпан торфяной крошкой, – для драгун он был слишком хитер.
Два часа спустя в Сённерупе зазвонили церковные колокола, возвещая, что наступило святое рождество. Вместе с темнотой пришла чуткая, настороженная тишина. В этой мягкой зимней ночи лишь колокол на церковной башне что-то лепетал на своем странном языке, и голос его летел над унылым городишком с низенькими домиками, затерянном в широком безлюдном просторе. Талая вода просачивалась и капала в канавы на слежавшийся снег. Церковный колокол говорил то устало, то нараспев, то уныло, то весело, громче и тише, словно старый, повидавший виды человек. Небо прояснилось, в бездонном пространстве зажглись звезды, они висели дрожащие, маленькие, холодные. Там и сям на земле слышались легкие потрескивающие звуки, вода сочилась медленнее, к ночи становилось холоднее. Вот пугливый говорок ледяной воды умолк, лишь время от времени, словно во сне, раздавался слабый треск – подмораживало, и морозец крепчал.
В этот час все были дома, под крышей. В уезде Сённеруп лишь один-единственный человек, отлучившийся по надобности из города, возвращался поздним вечером домой через пустошь. К своему неописуемому ужасу, он повстречал Забулдыгу, который шел с ведром смолы в руке.
– Добрый вечер! – весело сказал Забулдыга, по-видимому пребывая в хорошем расположении духа. – Тебе нечего меня бояться, Кнуд, тебя я не трону, милейший. Я иду поджечь волосы на башке у Тёрве Кристенса. Помогай тебе бог, светлого тебе праздника!
В доме у Тёрве начали праздновать рождество. Оно вошло к ним, когда в домишке воцарилась тишина. Жена Тёрве хлопотала, словно ждала гостей. Троим ребятишкам пришлось по очереди пережить тяжкую минуту возле треноги с умывальным тазом и мылом. Йеппе и Лаурина, двое старшеньких, позволили себя умыть, проявив большую силу воли, они понимали глубокое значение приближавшегося Святого Вечера. Йеппе было пять лет, Лаурине четыре года, они уже многое знали. Однажды они побывали в городе, бродили по улицам, держась за руки. Это было самое интересное событие в их жизни. Они поглядели на кладбищенскую ограду и прочие чудеса города, заглянули в большой тенистый сад, где высилась груша с сочными плодами, полюбовались чмокающими в жидкой грязи утками, которых было полным-полно на огороженной сеткой лужайке возле красивого дома, потом, подышав воздухом у ворот пасторского двора и подивясь на незнакомые цветы за блестящими оконными стеклами в глубине комнаты, они ушли из города, взявшись за руки, и воротились домой, когда стало уже темнеть. Карен-Марие было всего два года, совсем малышка, она плакала, когда ее мыли. Йеппе и Лаурина во всем ее превзошли. Они могли уходить из дома и немало повидали, им были знакомы все цветы и букашки на пустоши, они рвали камыш и блестящие метелки осоки, копили красные камешки и цветные черепки. Они собирали крошечные шишки восковника и играли ими, воображая, что это коровы, лепили возле дома пирожки из грязи и пускали щепки плавать по луже. Все лето они играли в крутом овраге, где теплый песок просачивался между маленькими пальцами босых ног. Теперь зима надолго заперла их в доме. Когда наступала оттепель, можно было просунуть в дверь красную от холода ручонку и ловить капли с крыши или лизнуть горькую водичку на оттаявшем стекле. Зимой их прибежищем была откидная кровать у окна, ночью она открывала им свои теплые пуховые объятия, день они проводили на ее истертой блестящей крышке. Все свое имущество они хранили на подоконнике – красивые камешки и прочие драгоценности, найденные в земле, принадлежали Йеппе, тут же лежали сокровища Лаурины – обрывки шерстяных ниток и бумага из-под цикория; у крошки Карен-Марии не было ничего.