– А что с Соней? – спросил у меня шепотом Матвей. – Я ее звал закусить, она отказалась. И сегодня какая-то чудная.

– Не знаю, – ответил я. – Кончай лопать, там все-таки ждут, неудобно.

– Ничего, – засмеялся Ройзман, – не замаринуются.

Мы возвратились в комнату. Начали составлять списки. Как я и предполагал, это была сплошная комедия, так как Матвей заранее наметил всех членов правления. Мне стоило больших трудов уговорить его включить туда Клюева. Ройзман подсчитал число голосов: было ясно, что его списку обеспечено большинство.

Соня сидела в углу, молчаливая, чем-то подавленная. Когда мы вышли из квартиры, я спросил:

– Что с вами, Соня? Может быть, я не так выполнил ваше поручение?

– Нет, нет, что вы. Я так благодарна.

Она сжала мне руку. Мы шли по Воздвиженке. Скрипел снег. Крепчал мороз.

– Сегодня должно решиться, – прошептала она. – Рюрик, мне почему-то страшно. Вы никогда не думали, как страшна жизнь? И чем яснее небо, прозрачнее воздух, тем страшнее. Знаете что, – сказала она вдруг совсем другим голосом – бодрым, веселым и насмешливым, – я, может быть, к нему и не пойду.

Беспокойное утро

Погода была пасмурная. Вставать не хотелось, я собирался перевернуться на другой бок и с изумлением заметил, что за окном будто зажгли лампу. Приподнялся и увидел, что кто-то снял мутную пелену тумана. Луч солнца, как вырвавшийся из класса школьник, шаловливо запрыгал по всем предметам комнаты, которые попадались на глаза. Я уже не чувствовал сонливости, встал и быстро отдернул неприхотливую занавеску. Будет погожий день. В эту минуту в дверь кто-то забарабанил кулаком.

– Рюрик, ты еще дрыхнешь? Нашел время спать. Снимай засовы с ворот. Ошеломляющая новость! – взволнованно тараторил Ройзман.

– Матвей, не ломай дверь.

– Если не откроешь, сломаю. Новость дороже двери! .

Я впустил гостя и усадил его в единственное соломенное кресло, обтянутое вылинявшим куском ситца. Он поморщился:

– Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты выбросил эту дрянь. Лучше уж табуретку поставить.

– Матвей! Сразу видно, что ты буржуй.

– Буржуй? Да я бы их всех на гильотину отправил. Просто не люблю дешевую мебель.

– А где твоя ошеломляющая новость?

Холеной рукой Ройзман ударил себя по лбу.

– К черту мебель, и дрянную, и хорошую! Тут такое творится, что голова лопается, как спелый арбуз. Под наше кафе подложена мина.

– Мина? – Я удивился.

– Настоящая мина. Как еще назвать интригу, которую плетут футуристы.

– Какие футуристы?

– Твои любимчики. С кем ты носился, кого восхвалял и защищал от критиков.

– Матвей, ты говоришь чепуху.

– Хороша чепуха, которая может взорвать наше кафе.

– Да говори толком.

– Ты меня не перебивай! Три столпа футуризма, я бы назвал их столбами, – Каменский, Маяковский и Бурлюк – исподтишка организовали кафе в Настасьинском переулке, почти на углу Тверской. Что это означает?

– То, что в Москве будет еще одно кафе.

– Ты или притворяешься простачком, или я уже не знаю, как это назвать.

– А что?

– Пойми же, ребенок, Москва – не Париж. Мы прогорим, если будет еще кафе.

– Ну почему мы, а не они?!

– Вот здесь-то мина и зарыта. Во-первых, они закатили такую рекламу, что чертям жарко станет.

– А во-вторых, ты паникер, Матвей!

– Ты опять меня перебиваешь! Во-вторых, они привлекли самого Луначарского. Объявлены его выступления. Публика повалит туда, а мы останемся на бобах.

– Какой же это крах, если останутся бобы.

Ройзман вскочил и отшвырнул ногой соломенное кресло.

– Ну конечно, тебе наплевать на наше кафе. Под крылышком любимчиков тебе будет хорошо и в Настасьинском переулке.

– Ах, Матвей, ты горячишься, и все без толку, а иногда городишь вздор. Для нас открытие нового кафе скорее выгодно. Публика будет ходить и к ним, и к нам. Одним покажется интереснее у них, другим – у нас. Что касается Луначарского, он так занят, что больше двух, от силы трех раз он у них не выступит.

– Ты думаешь? – задумчиво произнес Ройзман, и в его глазах начали гаснуть искорки испуга, как в зале кинотеатра перед началом сеанса медленно гаснут электрические лампочки.

– Давай лучше пить кофе. Я сейчас разожгу примус.

– Нет, нет, – проговорил уже относительно успокоившийся Ройзман, – ты же знаешь, что я никогда не выхожу из дома не позавтракав. Вот еще что: сегодня в четырнадцать часов торжественное открытие этого кафе. Милый Рюрик, тебе ничего не стоит заглянуть к ним. Они дадут тебе пригласительный. Возьми два билетика. Мне хочется посмотреть, что там у них и как. Взвесить их шансы и предпринять контрмеры.

– Ты все еще боишься? – Я еле сдерживал смех.

– Нет, но предосторожность не помешает.

Ройзман с кислой улыбкой поставил на место кресло и, лукаво улыбаясь, сказал:

– Из тебя выйдет хороший педагог!

После его ухода я начал быстро собираться, чтобы пойти к Васе Каменскому и узнать, в чем дело. Слухи о новом кафе доходили и раньше, но я не придавал им особого значения.

Кафе поэтов в Настасьинском переулке

С полуосвещенной Тверской мы свернули в темный Настасьинский переулок и начали на ощупь пробираться вдоль стен маленьких одноэтажных домиков к месту, где горели два тусклых фонаря, еле освещавших огромный плакат, на котором расцвеченными вычурными буквами анонсировано выступление трех поэтов: Каменского, Маяковского и Бурлюка. Фамилия Луначарского была поставлена хотя и на видном месте, но набрана не таким крупным шрифтом. Ройзман, шедший рядом, чертыхался:

– Выбрали же место. Здесь черт ногу сломит.

– Не забывай, что здесь кафе футуристов.

– Ну, знаешь, есть предел всякому чудачеству.

– Что бы ты сказал, если бы жил в Петербурге тысяча девятьсот тринадцатого года.

– При чем здесь Петербург?

– Там было знаменитое литературное кафе «Бродячая собака».

Какая-то собака шмыгнула мимо нас. Матвей вздрогнул от неожиданности.

– В Петербурге, как я слышал, собака была на плакате, а здесь шныряет по темному переулку, черт бы ее побрал! Она запачкала мне брюки…

– Любишь кататься, люби и саночки возить.

Наконец мы добрались до слабо освещенного подъезда одноэтажного домика, по сравнению с соседними менее неприглядного.

– Послушай, Рюрик, этот дом я знаю, – почему-то переходя на полушепот, сказал Ройзман. – Здесь помещалась прачечная.

– Тогда это откровенный плагиат, потому что «Бродячая собака» открылась тоже в бывшей прачечной.

– Ну и ну, – Ройзман ухмыльнулся. – Им и имя Луначарского не поможет. Дыра. Никто не станет сюда ходить. Разве сравнить с нашим кафе… У нас, по крайней мере, пахнет не грязным бельем, а только вином.

Когда вошли в помещение, первый, кто бросился в глаза, был Вася Каменский – молодой, красивый, сияющий широкой «волжской» улыбкой. Меня он обнял, а с Ройзманом поздоровался подчеркнуто вежливо, как бы желая слегка завуалировать сухость. Матвей сделал вид, что не заметил этого, и с нарочитой небрежностью процедил сквозь зубы:

– Пришел посмотреть, как вы здесь развлекаетесь.

– Прошу в зал, – пригласил Каменский. – Будет диспут о новом искусстве.

– А Луначарский приедет? – спросил Матвей.

– Да, – сухо ответил Каменский и, обняв меня за талию, повел за кулисы.

Анатолий Васильевич стоял, окруженный поэтами и женщинами, и оживленно спорил с Маяковским. Высокий мужественный Владимир с нарочитой грубостью нападал на него. Бурлюк стоял в стороне, перебирая листочки с тезисами своего доклада, но искоса с довольной улыбкой наблюдал за выражением лица наркома. Чувствовалось, что он предвкушает удовольствие от публичного диспута, на котором надеялся разгромить Луначарского.

Ровно в десять часов вечера молодой, но уже грузный Давид Бурлюк, играя лорнетом, потребовал от аудитории тишины. Когда публика успокоилась, он провозгласил: