И в то же время я старался быть предельно осторожен, понимая, что, находясь в таком состоянии, могу легко навредить не только себе, но и Мари. Достаточно было забыться на мгновение, для того чтобы совершить непоправимую ошибку. Встречая Восьмую, я был Пятым и никем иным. Я не позволял себе улыбаться радостней или беседовать дольше, чем месяц назад. Как в былые времена, я обдумывал каждое слово, контролировал каждое движение, каждый жест. Порой было очень сложно заставить себя оборвать разговор, грозивший затянуться, но приходилось идти на это. Еще сложнее было, кивнув, пройти мимо якобы по своим делам.

Наши разговоры казались мне воплощением двусмысленности. Любой фразой я пытался сказать ей: «Я так скучал по тебе. Ты нужна мне. Я люблю тебя». Но мои средства были скупы, и, несмотря на все усилия, у меня не получалось выразить все свои мысли.

— Ты ведь знаешь, что я работаю над книгой?

— Да, Пятый.

— Я не очень доволен тем, что написал в последнее время.

— Почему?

— Мне кажется, что я уделяю недостаточно внимания моей главной героине.

— Ты бы хотел посвятить ей больше страниц?

— Я бы хотел посвятить ей все страницы, но, будучи писателем, я не могу это сделать. Мне надо уделять внимание другим действующим лицам.

— Я понимаю.

— Ты понимаешь?

— Да, я думаю, что хорошо понимаю, о чем ты говоришь.

— Это как бы конфликт личных пристрастий и законов жанра.

— Ничего страшного. Ты справишься.

— Надеюсь. По крайней мере, со временем. Ладно, я пошел. До встречи.

— Увидимся.

И мы расходились, приветливо улыбнувшись друг другу. Вечером, придя домой, я восстанавливал в памяти наши разговоры. И каждый раз в них обнаруживался новый смысл, возможно даже тот, который Мари вовсе не вкладывала в свои слова.

Временами я задавал себе очевидный вопрос: а не вызвана ли эта пламенная влюбленность обстоятельствами, в которых мы находимся? Запретный плод сладок, и сложно было вообразить плод, окруженный большими запретами. Возникли бы у меня такие же чувства, не будь мы скованы в своих действиях? Стал ли бы я так же радоваться одному намеку, если бы нам не надо опутывать свои слова паутиной двойного смысла? И не ослабнет ли мое влечение в тот день, когда все препятствия исчезнут? Но каждый раз я приходил к одному и тому же ответу. Да, своей влюбленностью я немало обязан обстоятельствам. Именно они придали ей полноту и силу, которые, возможно, не возникли бы в других условиях. Но теперь, когда это чувство поселилось во мне, оно не уйдет вслед за вылепившими его обстоятельствами. И вновь душа принималось за свое веселое пение.

Однако в эти радостные душевные трели вплетались минорные нотки. Как ни крути, а Мари была для меня абсолютно недоступна. Более того, не существовало ни малейшей надежды на улучшение ситуации. Об официальном разрешении на роман говорить не приходилось. Связи были строжайше запрещены, равно как и любые проявления сексуальности на людях. Наши одежды были свободны и непроницаемы, наши женщины не знали косметики и завивки. Кокетство и флирт совершенно не были знакомы бессмертному обществу. Говорить о сексе было не то что бы неприлично, а неинтересно. Хотя всем было известно, откуда появляются дети. Просто этому процессу придавалось не больше значения, чем стрижке ногтей. В отличие от нормального человеческого общества, секс не нес на себе ореола наслаждения и двусмысленности. Все аспекты супружеской жизни оставались личным делом немногочисленных пар. Неудивительно, что на фоне этих негласных запретов повсеместное развитие искусств порой представлялось мне какой-то гигантской сублимацией.

Единственной формой связи между мужчиной и женщиной являлся брак. Примечательно, что местное супружество было в буквальном смысле «союзом, угодным небу». Ибо каждый союз заключался по прямому повелению Господа. Без какой-либо видимой причины Всемогущий мог объявить о том, что такой-то и такая-то должны вступить в брак для того, чтобы впоследствии увеличить население мира. Мужчина при этом всегда был старше женщины. Этот деловой подход нес в себе что-то, на мой взгляд, унизительное. Однако этика нашего мира во многом расходилась с моими представлениями, и я, следуя совету Тесье, старался «плевать на обществоведение». Разумеется, в реальности такого принудительного спаривания никогда не происходило. Все существующие браки были заключены в незапамятные времена, и никто не знал, когда Господь пожелает создать новый союз. Никого, впрочем, это и не волновало.

Раньше я иногда задумывался над тем, как бедному подопытному преподавали эту доктрину. Наверное, маленький Зритель вприпрыжку прибегал к маме и спрашивал:

— Мама, а почему вы с папой решили сделать меня?

— Потому что так повелел Господь, — улыбалась она в ответ.

— А как вы узнали об этом? — вопрошал малыш.

— Однажды все люди услышали голос Господа, который повелел нам с твоим папой стать мужем и женой.

— А я тоже когда-нибудь услышу этот голос? — не унимался любознательный ребенок.

— Конечно, услышишь, моя радость, — ласково отвечала мама.

— А кто станет моей женой?

— Та, кого выберет Господь.

— А кого он может выбрать?

— Не знаю, сыночек. Кого бы он ни избрал, она еще не родилась.

— А сколько я буду этого ждать?

— Никто не знает этого. Но тебе не надо торопиться. В этом нет ничего особенного.

Малыш задумывался, а потом задавал маме нелегкий вопрос:

— А почему я должен ждать, пока Господь выберет мне жену? Почему я не могу выбрать ее сам?

«Потому что невозможно раз в три года подбирать женщин, которые будут одновременно хорошими психологами и превосходными актрисами, согласятся спать с тобой, будут неотличимы друг от друга в голом виде и при этом смогут абсолютно одинаково вести себя в постели», — с жалостью думала она. Но вслух отвечала:

— Потому что Господь несравнимо мудрее нас. Он лучше знает, что должно происходить в мире. А теперь давай я почитаю тебе книжку.

Так что мне оставалось уповать либо на голос небес, либо на свою изобретательность.

Несколько дней спустя я сообщил Николь о том, что мои литературные попытки не увенчались успехом. За отсутствием альтернативы я не возражал против публикации своей «рукописи». Моя менторша отнеслась к этому сообщению весьма равнодушно.

— Ты совсем отказываешься от своей идеи или все-таки попробуешь писать? — спросила она.

На фоне последних событий недавняя затея казалась теперь совсем непривлекательной. Уныло корпеть над полными фальши сочинениями, вместо того чтобы разговаривать с Мари? Спасибо, не надо. Однако концепция «творческого запоя» мне понравилась, и я решил не отказываться от такой возможности уединяться.

— Конечно, буду пробовать, — бодро ответил я. — Только надо больше времени. Трудно писать, сестра.

К моему удивлению, пояснять последнюю фразу не пришлось.

— Как хочешь, Серапионов брат, — отозвалась Николь. — Заказ на следующую книгу мы будем давать через три месяца. Если до этого времени что-то напишешь — дай знать. Желаю удачи.

«Ладно тебе прикидываться, — пробрюзжал я про себя. — Никакой удачи ты мне не желаешь, притворщица». После встречи с Мари мое отношение к мадемуазель Луазо стало весьма прохладным. Вначале я был просто зол на нее за тот спектакль, который она разыграла на пару с Тесье. Затем, когда раздражение немного улеглось, я понял, что обижаться не за что: ведь она просто делала свою работу. Но именно поэтому никаких причин любить ее тоже не было. Вспоминая ситуацию с Эмилем, в которой она, якобы нарушая свои обязанности, пришла мне на помощь, я начал сомневаться в ее искренности. Действительно, разве им было выгодно дожидаться, пока я нарушу запрет? Ну и что было бы дальше? Меня пришлось бы выгонять, следовательно, немедленно появилась бы необходимость срочно искать замену. Лишние поиски, волнения, затраты. Гораздо умнее предотвратить проблему. Только в этот раз вместо кнута использовать пряник. Я этот пряник съем и вместо злости преисполнюсь благодарности. А после этого стану считать милую женщину, протянувшую мне его, своим лучшим другом в этом жестоком мире.