В соседней студии над записью работала Лита Форд, когда она увидела меня, то не могла поверить, насколько я деградировал. “Ты всегда был готов завоевать Мир”, сказала она мне, “но теперь ты выглядишь так, будто позволил Миру поиметь себя”.
И хотя могло показаться, что я не писал песен для «Motley», вместе с нею я сумел написать песню для её альбома, названную соответственно “Влюбляясь и расставаясь” (”Falling In and Out of Love”).
Пока мы медленно возвращались из небытия для записи альбома, мне постоянно звонили мой дедушка и тетя Шэрон. Моя бабушка была очень больна, и они хотели, чтобы я приехал навестить её. Но я был настолько “нагероинен” (smacked out), что постоянно игнорировал звонки, пока не стало слишком поздно. Однажды днем, позвонил мой дедушка и, плача, продиктовал мне адрес, куда я должен был явиться на её похороны, которые должны были состояться в будущую субботу. Я пообещал ему, что буду там. Накануне субботы я не спал двое суток подряд. Я вколол себе немного кокса, чтобы придать себе достаточно бодрости, чтобы передвигать ноги, сполз с дивана, начал одеваться, а затем целый час рылся повсюду, пытаясь найти адрес. Затем я три раза переодевался, искал ключи от своей машины и беспокоился о том, как же я найду этот дом без адреса. Наконец, я решил, что это слишком сложно — делать столько дел одновременно. Я сел обратно на диван, приготовил немного фрибэйса и включил телевизор.
Я сидел там, зная, что, пока я смотрю «Остров Гиллиган» («Gilligan’s Island» — сериал), остальная часть моего семейства сейчас на её похоронах, и чувство вины начало подступать к моему горлу. Она была женщиной, которая приютила меня, когда моя мама не могла оставаться со мной, женщина, которая таскала меня по всей стране от Техаса до Айдахо, словно я был её собственным сыном. Без её готовности брать меня к себе каждый раз, жила ли она на бензоколонке или на свиноферме, я, возможно, никогда не смог бы сидеть в этом гигантском доме рок-звезды и колоться всякой дурью. Если бы не она, я делал бы это где-нибудь под мостом в Сиэтле.
На следующий день я решил протрезветь для того, чтобы написать хоть какую-то музыку для альбома, и, возможно даже, позвонить моему дедушке и попросить у него прощения за мой эгоизм. Первая песня, которую я написал, была «Нона» («Nona»), это было имя моей бабушки. Том Зутот (Tom Zutaut) зашёл ко мне домой и послушал её — “Нона, я сам не свой без тебя” (”Nona, I’m out of my head without you”) — и на его глаза навернулись слезы. Мне часто снятся кошмары о болезни моей бабушки и о её похоронах, т. к. то, что меня не было тогда там, рядом с ней и моим дедушкой — одна из вещей, о которых я сожалею больше всего в моей жизни.
Том больше не работал в «Электра». Он перешёл на «Геффен» («Geffen») и подписал для них «Guns N’ Roses». Он хотел, чтобы я продюсировал их запись и подумал, мог ли я придать панк-металу (punk-metal), который они играли в то время, более коммерческое и мелодичное звучание не в ущерб их индивидуальности. Они всего лишь панк-группа, сказал он мне, но они могли бы стать самой великой рок-н-ролльной командой в Мире, если бы кто-нибудь помог им найти мелодии, которые сделают их великими. Я испытывал сильные ломки, пытаясь удержаться от приёма наркотиков, чтобы рассмотреть это предложение, но убеждённость Тома мотивировала меня на написание музыки для своего собственного альбома. Я купил старую книгу Бернарда Фолка (Bernard Falk) 1937-го года под названием «Пять лет забвения» («Five Years Dead»), которая вдохновила меня на песню с тем же названием, и заставила включить мой мозг (kickstarting my brain). Я знал, что мой промежуток воздержания будет коротким, поэтому я должен был торопиться.
Также как и «Theatre of Pain», «Girls, Girls, Girls», вероятно, был феноменальным альбомом, но мы были слишком поглощены всякой собственной личной чепухой, чтобы вложить в него хоть какое-то усилие. На этой записи вы фактически можете слышать ту отдалённость, которая образовалась между нами. Если бы мы не смогли вымучить из себя две песни (заглавный трек и “Wild Side”), альбом стал бы концом нашей карьеры.
В студии каждый из нас смешивал наши наркотики с чем-то, что прежде мы никогда не комбинировали: вина, протест и тайна. И эти три слова — то, что отличает наркомана от гедониста (гедонист — человек, который всегда стремится к удовольствиям и избегает страданий). Томми находился в «Хизерленде», который был не только пристанищем рая, но и дисциплины, где он вынужден был скрывать от неё то, что он принимает наркотики. Из-за этого он становился нервной развалиной. Винс пытался оставаться трезвым, но потерпел страшную неудачу, отвлекая себя от своего несчастья с помощью борьбы в грязи и девочек; а Мик толстел где-то за нашими спинами, хотя никто из нас понятия не имел, из-за чего это происходило. В течение нескольких месяцев перед тем, как вернуться в студию, мы были настолько заняты, борясь с нашими собственными демонами, что совершенно забыли о Мике. Когда мы увидели его снова, было похоже, что кто-то пришил его голову к телу самоанского борца (samoan wrestler): его руки и шея были настолько раздуты, что мы волновались, что он не сможет дотянуться до ладов гитары. Он всегда притворялся, будто он слишком стар для того, чтобы зависать с нами на вечеринках, и что он сожрал свою долю наркотиков, когда был ещё подростком. Он так и не сказал нам, что это было такое.
ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ: “НЕКОТОРЫЕ ИЗ НАШИХ ЛУЧШИХ ДРУЗЕЙ ТОРГУЮТ НАРКОТИКАМИ”
Глава первая
«В КОТОРОЙ ОДИН ИЗ ОСНОВАТЕЛЕЙ ГРУППЫ БОБ АЛАН ДИЛ ПОДРОБНО ИЗЛАГАЕТ ВСЕ ПЕРЕПЕТИИ ВРЕМЁН СВОЕЙ ДАЛЁКОЙ ЮНОСТИ, КОГДА ПО ЗЕМЛЕ БРОДИЛИ КОВБОИ, А О СРЕДСТВАХ ОГРАНИЧЕНИЯ РОЖДАЕМОСТИ ЕЩЁ НЕ ВСЁ БЫЛО ИЗВЕСТНО»
В моё время связочная веревка не была сделана из пластика. Это была настоящая веревка толщиной в четверть дюйма (около 7 мм). На самом деле, это, скорее, была бечёвка, и мы использовали её для увязки сена в копны. Я предполагаю, что именно на такой верёвке мы повесили моего старшего брата.
Мой младший брат Тим (Tim) и я сделали полуметровую петлю из такой веревки и завязали её скользящим узлом. Я перебросил петлю через ветку дуба, а другой её конец обмотал вокруг ствола. Тим нашел двадцатилитровый барабан в сарае моей бабушки и поставил его под свисавшую петлю. Затем мы заставили нашего старшего брата Фрэнка (Frank) взобраться на барабан, затянули петлю вокруг его шеи и удостоверилась, что верёвка хорошо натянута. Я выбил барабан у него из-под ног, и мы стали смотреть, как он качается из стороны в сторону.
Мы были индейцами: он — ковбоем. Болтаясь в воздухе, он кричал и изо всех сил пытался просунуть руки в петлю, чтобы ослабить её. Когда нам наскучило с воплями и гиканьем бегать вокруг него, Тим и я пошли в дом.
“Где Фрэнк?” спросила тётя Тельма (Thelma). Тетя Тельма ростом была, наверное, не больше полутора метров, она была самой преданной дочерью моей бабушки и жила с нею до тех пор, пока, наконец, не вышла замуж в возрасте пятидесяти пяти лет.
“Там”, Тим указал в сторону двора.
“О, Боже!” тетя Тельма, задыхаясь, подбежала к дереву, подняла Фрэнка и сняла петлю с его шеи.
Мне было пять лет. И я вовсе не придуривался. Я был рожден ПЛОХИМ (B.A.D. — слово из первых букв настоящего полного имени Мика [Bob Alan Deal], что переводится, как “плохой”). Люди, которые когда-либо пережили клиническую смерть, всегда рассказывают, как они попадают в туннель, в конце которого виден свет. Мне нравится думать, что, умирая, вы проходите сквозь туннель, а когда добираетесь до противоположного конца, то происходит перерождение. Туннель — это родовые пути женщины, а свет в конце туннеля — лампа в акушерской палате, где вас ждёт ваша новая жизнь. Когда кто-то переживает клиническую смерть, где он видит свет, но не идёт к нему, значит, где-то есть женщина, которая родила мёртвого ребёнка, для которого предназначалась душа этого человека.