– Ну-ну. – ответил я.
– Что «ну-ну»? За барахлом своим пришёл? – спросил Ском, нагибаясь и скрываясь за стойкой. Его голос стал глуше. – так вот, хрен что получишь…
– Как это?
– Где твои глаза, парень? Афишу, что ли не видел? – он разогнулся и протянул мне флайер, очевидно нового образца, при этом вытирая руки о свои штаны. Шейкер он уже куда-то дел. Я пригляделся к флайеру. Там было написано – "сегодня выступает MC Void с новой программой «Delirium Dreams». Я поднял глаза на Скомата, не в силах поверить, что парень вот так запросто распорядился моим временем. Что называется, «без меня меня женили».
– Какого хера, Ском?
– Послушай, Войд, мой ди-джей, ну этот, ты его знаешь… – он защёлкал пальцами, пытаясь вспомнить. – ах да, Кул Эйд, он… скончался от передоза «брутусом». А у меня программа… вот, вспомнил, как ты вчера расписывал свои новые треки, решил, что поможешь. Я всё равно собирался позвонить…
Я вздохнул и пожал плечами, уставившись невидящим взглядом в живот бармену. Как мне всё это осточертело.
– Ну?
– Слышь, Ском, я похож на человека, который выдержит эту ночь? – спросил я.
Глаза Скомата полыхнули красным и он облокотился на стойку, цинично улыбаясь.
– Чё, Синди вчера наподдала тебе жару? – поинтересовался он, гадко облизывая пересохшие губы.
– Не совсем так… – начал я, но потом замолчал, разрешив себе насладиться воспоминаниями о прошлой ночи. До того момента, я держал их на замке.
Да, Синди, Синди была великолепна.
Как чёрный шёлк.
Она была негритянкой, и не то что бы я предпочитал чернокожих, просто в тот вечер,
вчера, а казалось, вечность назад, после моего неплохого выступления в «Арт-Лаундж», когда я на радостях пришёл к Скомату напиться и наширяться, этот добрый чел представил меня Синди.
Правда, к тому моменту в моём желудке помимо водки с ромом, плавали уже две таблетки «эйрбайта» («лёгкого» ЛСД), и я находился во вполне сладостной прострации, достаточной, чтобы лечь в постель хоть с уродливой звероморфшей.
Как я помню, я уже практически растёкся по стойке, чуть не сваливаясь с табурета и предался каким-то приятным грёзам, когда голос Скомата, голос бога, вернул меня из себя обратно на землю. Он сказал:
– Войд, познакомься с совершенно улётной девушкой…
Мои глаза были тяжелы, как свинцовые гири и я с трудом оторвал их от созерцания трещины, пересекавшей лакированную поверхность стойки. Я не помню, что я сказал, но девушка хихикнула. На ней была короткая красная куртка из кожезаменителя, узкие чёрные джинсы, впившееся в её зад и розовые гетры поверх белых кроссовок. Куртка обтягивала грудь Синди и ловила на себя все блики.
Потом, сквозь горящие заслонки фонарей, эта офигительная девушка потащила меня ко мне же домой. Воспоминания от поездки у меня остались самые смутные – «эйрбайт» только начал кусаться и мир вокруг превратился в цветную карусель, круговерть звуков и красок. Огни рекламы около метро совершенно непотребно растекались жирными каплями по полотну моего восприятия, как акварель одного цвета натекает на другой, звуки, звуки растягивались и сжимались, громыхая на самом глазном дне и мучительно отзываясь в зубных коронках… Я помню, как судорожно цеплялся за её плечо, нащупывая спасительный кожзам.
Помнил, как мы встретились со Шкетом и я добавил к коктейлю ещё пару капсул бетафениламина. Для равновесия.
Следующая картинка – я лежу в своей постели, немного пришедший в себя, как раз для того, чтобы накатила вторая волна.
Синди успела стащить с меня джинсы, трусы и майку, и разглядывала меня, маленького и беспомощного, с высоты своего роста. В моём сознании случился проблеск и ртутное море наркотика, уже начинавшее розоветь, отступило перед Синди, как настоящее море отступает перед луной.
Моя луна.
Персональная.
Благостная.
Как она, наверное, контрастировала со мной!
Я – белый, тощий, матовый.
Она – чёрная, крепкая, блестящая…
Как некий райский плод.
Раз – и нейлоновая маечка прорывается, как кожа, под её ногтями.
А я лежал и не двигался, словно парализованный.
Джинсы сползают, зацепляются за трусы танга и гетры, срывая и их тоже.
А внутри, внутри этой фруктовой кожицы – ещё более желанная тёмная мякоть.
Лифчик, она, видимо, не носила из принципа.
Наркотик, экстатическая любовная эйфория, затаился, подобно свёрнутой, но тугой пружине.
Он лежит во мне, ждёт, а пока заставляет губы расплываться в довольной, собственнической усмешке.
А я – всего лишь гадкий червь, готовый поселится в этом плоде.
На её чёрном лице, на лице, на котором светятся золотые монетки глаз, образуется белая прорезь – крупные, белые зубы.
Она легла на меня, навалившись горячим дыханием, раздвинула ноги.
Киска у неё была гладко выбрита.
Нет, не было прелюдии. Не было предвкушения.
Было само – вкушение плода.
Только… кто был плодом?
Постель скрипела, в то время как масса наших переплётшихся между собой тел сжималась во всё более тугой и крепкий комок.
Наркотик распрямился во мне, а в ней распрямилась уже моя пружина.
Её темнота была мягкой, влажной, струящийся, и я сам, в зверином, столь звероморфном, плотском наслаждении, старался войти в её ритм, поймать его, стать змеей.
Её темнота, теснота, скоро заставила мою голову откинуться назад, закатить глаза в неимоверно кусающей, приятной боли, такой боли, которая заставляет хриплый крик удовольствия вырываться из твоего горла.
Вой.
Пульсация.
Да.
Как красные цифры над нашими головами.
Как красные ногти, раздирающие, рассекающие кожу на моей спине, выставляя мой хромированный скелет наружу, обнажая рёбра и лопатки.
Как я себе её представлял, в этом бешеном ритме сменяющих друг друга кадров, таких ярких, цветных, резко очерченных двойным светящимся контуром?
Пульсация.
В этом лихорадочном, бездумном вихре наслаждения болью?
Её бесчисленные косички, как черви, падали мне на лицо, грудь, плечи, оплетая их паутиной.
Она была статуей, статуей из цельного куска обсидиана.
Губы, горячие, на коже оставлют ожоги, как и ядовитая слюна…
Нет, она была статуей из лавы, такой она представлялась мне, когда я уже оказался сверху и начал размеренно-скользяще вгонять в неё член, стальной и… холодный.
Опутывая её своим телом, как она меня опутывала своим.
Да, лава, каскад косичек. Сверху, чёрная, гладкая корка, но она уже покрыта множеством трещин, из которых видна огненная магма, пышущая жаром. Синди, этот монолит обсидиана весь стянут сетью горящих разломов, а она всё стонет, стонет, когтями выпуская мне внутренности, да и я не останавливаюсь…
С её кожи срывались пряные язычки пламени…
Из моих пальцев вырастают ледяные кристаллы…
Она обтекаемая, и я стискивал её ещё крепче, жадно приникая ртом к неостывающей лаве, не боясь обжечься, ведь я – лёд, сковываю её, чувствуя её кровь на своих губах. Кровь и пот.
Я – ледяная змея…
И когда жара, исходящая от её криков, когда сладость боли, тысячями лезвий резавшей моё тело, кромсавшей его, становятся непереносимыми, эта магма, жидкая, страстная, перетекает и в меня, в мой льдистый мрак, она разрушает его кристаллически-бритвенную гармонию изнутри, переполняя меня, и серебрянные змеи, жившие в моей ртутной крови погибают под натиском её огненных – вот тогда я взрываюсь…
Снова погружаясь во мрак…
Над нами тихо падают огненные лепестки чёрных роз. Когда они падают, сгорают в пепел.
Так я на час провалился в небытие.
Она полулежала на мне, уже после того, как мы трахнулись ещё два раза и выкурили кальян, я медленно приходил в себя. Было часов семь утра, согласно календарю.
Синди смотрела на меня своими жёлтыми глазами и водила наманикюренным пальцем по моей груди, выписывая на ней некие замысловатые узоры. Хотя и косички, гладкие и чёрные, рассыпанные по нашим телам, образовывали орнамент не хуже.