Я сижу молча, носком сапога вычерчиваю в рудничной пыли ломаные линии и думаю о том, что хорошо, когда не знаком с погибшим, никогда его не видел и не слышал, он как бы не существовал и объявился лишь в роли покойника, другим его уже и не представишь. И потому рассуждения Метляева звучат для меня убедительно, и о погибшем я уже не думаю, но только о роке человеческом и примеряю его к себе - каков он, рок мой, и где поджидает меня мне уготованный "камешек".
Поговорка такая: все под Богом ходим! Это в каком же смысле? Под "камешком", что ли? Такого Бога я могу признать. Но принять сердцем? Но полюбить? Разве можно полюбить своего палача?
- Коз-зе-ел! - рычит Метляев. - Ну и козел! Ведь знаю, что козел, а все равно противно! Понимаешь, четыре патрона затолкал. По весу хотя бы мог догадаться, он же их перебирал, если вес больше, раскинь умом, козел! Может, землей забита, грязью, на хрена ж такую брать! Нет же, вытаскивает, сука, мордой бы его об эту трубу! Ну, уж я его душу козлиную помяну нынче! Спирт пьешь?
- Могу, - соврал, не моргнув.
Он сплюнул в рудничную пыль, поднялся, сунул термос в заплечную сумку.
- Хватит сидеть, пахать надо. Тебе куда?
- На спецпроходку.
Метляев махнул рукой и потопал к выходу из штрека. Я остался, достал "беломорину", вскрыл крышку аккумулятора, проволочку специальную приготовил - накинешь на клеммы и прикуривай, если спичек нет. Когда вскрываешь крышку, гаснет лампочка на каске. Только она у меня погасла, у входа в штрек сразу две засветились. Кто-то входил в закрещенный штрек. Я затаился на всякий случай с аккумулятором на коленях и с проволочкой в руках. Люди приближались и высветили меня наконец.
- Эй, ты чё здесь делаешь?
Это были газомерщицы, девчонки, всегда ходившие парами. Они "ловили" метан и контролировали его процентное содержание в воздухе рудника. Увидев на моих коленях раскрытый аккумулятор, девчонки завизжали, одна пуще другой.
- Иди сюда, паразит, я тебе покажу кое-что! Ну паразит!
Я догадался и, ей-богу, похолодел нутром. Дело в том, что существует некий роковой процент метана в воздухе, при котором он взрывается от малейшей искры. Если память не изменяет - от девяти до четырнадцати. При большей концентрации случается просто возгорание. Так, по крайней мере, объясняли на "техминимуме". Если девки завизжали, значит, была причина...
Я быстрехонько щелкнул крышкой, перекинул аккумулятор по ремню за спину и попытался прошмыгнуть мимо газомерщиц так, чтоб лица моего не запомнили, и это мне удалось, зато одна из них с криком: "У, паразит!"-огрела меня по спине чем-то явно металлическим, а другая лягнула в икру так, что из штрека я улепетывал, сгорбясь и прихрамывая.
Спускаясь с подэтажа по "ходовой", я декламировал возбужденно: "Судьба Евгения хранила. Ему лишь ногу отдавило. И только раз, толкнув в живот, ему сказали: идиот!"
Ведь только что пролетел мимо тот самый камешек, от которого никто не застрахован в жизни. Правда, он пролетел не только мимо меня, но и мимо тех двух, потому что взрыв метана рельс в спираль скручивает в сотне метров от места взрыва.
"Мы будем долго жить, девочки, - шептал я, - мы совершим великие деяния, и потомки сохранят память о нас в своих сердцах!"
Пустячки запомнились, но совершенно ушла из памяти та примитивная логическая конструкция, на основе которой вынес я тогда безапелляционный приговор: Метляев не виновен! Кому суждено быть повешенным, тот не утонет. А если утонул, то веревка ему не грозила! Метляев не виновен, и я обязан ему это сказать.
Метляев, однако же, думал иначе, потому что "смурнел" видом день ото дня, грубил начальству и вообще держался вызывающе. Ему казалось, что все его подозревают - от кладовщика на складе аммонита до начальника рудника Сахарова, о котором он, непонятно почему, отзывался всегда с большим почтением.
В самом начале весны он перешел на другой участок, и я потерял его из виду. В мае узнал, что уволился.
Тогда же, в мае, состоялся странный разговор с Сергеем Бобровым. Он сам на него напросился. Я работал на скреперовке и в ту смену зачищал пятидесятиметровый штрек, когда он вдруг вывернулся из сбойки и ручным фонарем дал круговую команду остановить лебедку. Подошел, вытеснил меня с сиденья, взялся за рычаги и азартно работал минут двадцать. Потом отключил лебедку, послепил мне глаза своим "горнадзоровским" фонарем гэдээровского происхождения и спросил без вступления:
- Про Метляева знал?
- Что?
- Знал! На роже написано. А он знал, что ты знал?
Хотя и говорили, что Метляев уволился... А вдруг нет... Начальник есть начальник. Метляева к тому же не любил. И я стал изображать, будто в сапог порода набилась, самое время вытряхнуть. А дальше услышал:
- Ошибся я в нем. Уверен был, что "замочит" тебя. Ты был единственный свидетель, и по всем правилам он должен был "замочить" тебя...
- Чепуха! - возмутился я. - Метляй не такой...
- Такой! Самый такой! Я все гадал, в какой рудоспуск он тебя столкнет, уследить пытался, да не всегда удавалось.
- Ничего себе! - Я даже захрипел от изумления. - Если так считал...
- Ну да! Предупредить тебя должен был? Э, нет, дружок! Ты его покрывал, он человека убил, а ты покрывал, все равно что сам убил, потому, как говорится, смерть за смерть. Никто этого не хочет, никому не нужно, но всегда получалось одинаково. Сколько здесь работаю, что при зэках, что с вольными, все одно - одной смерти не бывает, обязательно пара.
- Но вот же нет!
- Да, - согласился он с явным сожалением, - осечка. Может, жизнь нормальная начинается, а мы не замечаем. А лет пять назад, это точно, сперва он бы тебя "замочил", потом кто-нибудь его... Надоело мне здесь. И слово-то какое - Тай-мыр! Край света. Дыра...
- Все равно, - заявил я твердо, - Метляй никого не мог убить. А насчет меня у него даже мысли такой не было!
Бобров стукнул кулаком по рычагам лебедки, вылез молча, отряхнулся.
- Везучий ты. Норильск не для тебя. Строка для биографии. Был у меня один рабочий, бывший поп. В таких случаях говорил: "Блюдите, ако опасно ходите!" Так часто говорил, что я запомнил. Такая же лебедка была, и блочок над рудоспуском, сорвался блочок, потащило лебедку в рудоспуск по кускам руды, всего попа изломало, косточки целой не осталось. Других предупреждал: "Блюдите!" А блочок не проверил...
Уже почти до сбойки дошел Бобров, но повернулся и крикнул:
- Ты тоже запомни, красиво сказано: "Блюдите, ако опасно ходите!"
Философские соблазны
Дневного Норильска почти не помню. Ночь да ночь! И всего три места пребывания - общежитие, рудник, клуб.
Главный в клубе - киномеханик. Официально. Неофициально - наша небольшая компания, обеспечивающая молодежь рудничного поселка, как нынче принято говорить, развлекательными программами. Киномеханик доволен, и его довольством мы откровенно злоупотребляем.
Так сложился небольшой кружок, четыре-пять человек. Цель - проверить товарища Карла Маркса, так ли уж прав сей бородач, положим, относительно классовой борьбы, прибавочной стоимости, преимущества государственного капитализма и, главное - исторического гегемонизма пролетариата. Реального гегемонизма, а не теоретически относительного.
Чего там! Без улыбки не вспоминается. Хотя бы то усердие, с каковым конспектировали страницы "Капитала", как вгрызались в терминологию, как злорадствовали, наткнувшись якобы на противоречие, как пытались на минимуме информации по марксовской схеме просчитать прибавочную стоимость эксплуатации норильских шахт и рудников.
При том мы по-прежнему оставались "комсомольцами" и советскими по духу, ибо главной нашей заботой было "исправление социализма", и, когда б такой путь существовал - я же помню! - жизнь положили бы на то без сожаления в соответствии социальному накалу наших душ; он, сей "накал", ей-богу, был первичен по отношению ко всему прочему, чем еще жили души наши. Девушки-девчата, гитары и заполярный самогон, драки с "чужими" - ничто не прошло мимо... Но вторично!