И редко кто задумывается: а не таит ли в себе это мнение, пущенное в оборот на рынке нашей будничности, заблуждение и обольщение? Ведь разрушая старое, одну ложь, очень легко заменить его новой ложью, новой неправдой, исходящей от преобразователя. А положенные в основу преобразования ложь и неправда, приведут к последующим проявлениям этого умственно-социального зла, и возможен даже такой случай, когда "последнее будет горше первого".

Кроме всего - прочего, за переворотом учреждений не обязательно следует переворот убеждений Случается, что старые представления еще долго живут в неуютном новом доме преобразованного общества, живут здесь лишь потому, что имеют органическую потребность в жилище и даже переживают его, когда приходит новое преобразование...

Давно подмечено, что люди, замышляющие общественный переворот, переустройство, делятся на:

1) таких, которые хотят достигнуть этим чего-либо для самих себя, и

2) таких, которые имеют в виду при этом потомков. [1]

С первой группой все ясно. Вторая опасна как раз тем, что она имеет крепкую веру и спокойную совесть бескорыстных людей.

Первых можно в конце концов удовлетворить: любое общество достаточно богато и разумно для этого. Но когда цели становятся безличными, возникает опасность серьезная: революционеры в таком случае вправе рассматривать защитников разумного старого консерваторов, говоря их языком, как лично заинтересованных, и потому чувствовать себя значительно выше последних в моральном отношении.

Внешняя бескорыстность и справедливость таких людей привлекает новые умы, всегда чем-то недовольных существующим порядком, возникает критическая революционная ситуация, которая разрешается коренным переустройством общества.

В отрицании людям довольно легко объединиться, их влечет к этому общий дух недовольства и подсознательного стремления к лучшему. Именно этим и объясняется восторг, с которым широкими массами встречается всякая революция.

...У нас, в России, революция произошла в значительной мере на почве материальной несправедливости, в целях достижения возможно более полных желудочных благ. [2]

Многих не устраивало существовавшее распределение материальных благ между отдельными слоями населения царской России. Можно возразить, но не стоит делать это очень бурно.

В последний период существования царской России (1905-1917 гг.) правительство предоставило права существования (если говорить о духовно-политической стороне жизни) всем группам и течениям. Противники государственной идеологии, пусть с некоторыми осложнениями, но все же могли распространять свои идеи, организовывать свои партии, проводить своих кандидатов в правящие органы, имели свои вольные типографии. Духовных свобод добились. Ничуть не меньших, чем мы имеем сейчас. Неудовлетворенными остались материальные запросы. Это и привело к революционному взрыву.

Легко заметить, что "многообразие" мотивов вообще всех известных восстаний и революций укладывается в две категории: жажда прибылей и жажда почестей. Еще Платон утверждал, что стремление к обогащению является одной из двух основных причин восстаний, подразумевая под второй жажду почестей. "Одной из причин восстаний бывает стремление к обогащению". [3]

Еще более недвусмысленно отметил эту черту революционеров Федор Михайлович Достоевский в "Бесах". "Почему это, - недоуменно спрашивает он, - все эти отчаянные социалисты и коммунисты в то же время и такие неимоверные скряги, приобретатели, собственники, и даже так, что чем больше он социалист, тем дальше пошел, тем сильнее и собственник... почему это?" [4]

Кроме этого, без труда можно увидеть, что стремление к всестороннему уравниванию составляющих общество слоев в русской революции исходило из самых низких общественных групп. [5]

Схематически этот революционный порыв можно представить следующим образом.

Неимущие народные массы, в целях полного равноправия, берутся за оружие и ценой крови и насилия отторгают себе свою долю (и даже больше, если помнить, что имущий класс вообще не участвовал в этой "целогосударственной дележке добычи", их-то и за людей почти не считали за немногими исключениями, когда молодое советское государство встало перед проблемой необходимости научных работников и технических специалистов, которых можно было найти исключительно только в этой среде), так вот, революционные массы отторгают себе свою долю материальных ценностей.

Не происхождение, не идеология, не положение в обществе, не занимаемая должность, не какие бы то ни было другие признаки были положены в основу революционного размежевания толпы, но единственно материальный показатель. Хлеб и рубль - вот во имя чего лилась кровь народа.

Нищий перед лицом имущего заявляет с юридическим апломбом, что он имеет право обладать тем же, что и последний, причем, за счет того же последнего, к тому же добивается этого путем самого жестокого насилия. Как же обстоит здесь дело со справедливостью?

Разве справедливо будет, как сказал еще Аристотель, если бедные, опираясь на то только, что они бедные и что они представляют большинство, начнут делить между собой состояние богатых? [6] Ведь никакого морального преимущества они не имеют. Кроме того, нет никаких оснований поголовно честить богатых по их нравственные качествам и представлять массу большинства неимущих, как неких обиженных, обездоленных, чистых, справедливых и беззлобных. Тот же несправедливый образ мыслей содержится и в душах неимущих. Они ничуть не лучше богатых, во всяком случае отличающихся одним качеством, бесспорно только ему принадлежащим - благородством... Непроизвольная бедность, кроме того, дурна тем, что бывает ненасытна, взыскательна и неблагодарна". [7]

Древние греки довольно глубоко разработали представление о справедливости: у них - целое генеалогическое дерево справедливости: уравнительная и распределительная (распределяющая). Распределяющая справедливость выступает на первый план при распределении общих всех благ. Здесь Аристотель предлагает достаточно своеобразный подход. Наряду с тем, что справедливость, по его мнению, предполагает равное (равномерное) отношение ко всем людям, сам термин "равный" отнюдь не означает одинаковый.

В случае "два других человека в глазах одного" справедливым является отношение, равномерное достоинствам той или иной личности, пропорциональное им. [8]

Такого же мнения придерживался Радамант ("если кто терпит равное тому, что сделал, то справедливость соблюдена"), пифагорейцы ("воздаяние равным безусловно справедливо. Справедливое состоит в воздаянии другому равным").

Сложность, правда, возникает в том, что хотя большинство людей согласно с мнением, что распределяющая справедливость должна руководствоваться достоинствами личности, но мерило этих достоинств не нее видят в одной и той же системе координат, говоря современным языком.

В случае "человек - другой человек" справедливым выступает тот, кто при распределении некоторых благ между собой и кем-либо другим поступает не так, что себе уделяет слишком много, а другому слишком мало, [9] при этом более справедлив тот, кто берет большую часть, нежели тот, кто распределяет. [10]

При распределении имущественных благ формально несправедливо, по мнению Аристотеля, обделять и себя (брать меньше, например, чем положено). Но если так случается, то это признак скромности, умеренности, праведности, наконец. [11] "Дурны" оба случая, как действительный, так и страдательный. "Однако поступать несправедливо хуже". [12]

В сфере "экономической" справедливости (а по существу - той же распределительной), которая, кстати, теснейшим образом связана с правовой и политической, Аристотель узаконивает так называемую "справедливость неравенства".

Если лица, к примеру, неравны (в политическом, умственном, правовом, вероятно, отношении), то они и не могут иметь равного. В этой связи понятна неудовлетворенность людей и стремление их к более справедливому положению в тех случаях, когда равные люди владеют неравным имуществом и, соответственно, неравным уделено равное. [13]