Костя умирал от стыда. Одно только чувство владело им: стыд, стыд, стыд! Ну когда же это кончится? И как это кончится? Безмерный, невыносимый стыд... Он отпускал брата - и тот сразу же бросался на него с кулаками, разбил Косте губу, подбил глаз, и сто раз поднимал Костя руку, чтобы ответить ему, но рука бессильно опускалась... Стыдно было Косте, все стыдно, так что когда в дверь позвонили и мама открыла, обрадованная, и оказалось, что это Керунда, то Костя закричал:

- Уходи! Уходи, тебе говорят!

Чуть бедная Клава не получила всего того, что причиталось старшему брату Кости, потому что, вообще-то говоря, Костя был не из тех, кто легко сдерживает себя, хотя в это и трудно будет поверить после только что описанной сцены.

Да ведь и Клава Киреева была не из тех, кого можно выставить за дверь! Мигом увидав, что здесь идут привычные ей "кровавые бои", и вовсе не считая семейный скандал и драку чем-то постыдным, не понимая, чего это Костя кричит ей: "Уйди!" - вместо того чтобы обрадоваться помощи, Керунда не только не ушла, а еще и бросилась с кулаками же на Гену и успокоила его в один миг, одним движением! Это она умела: при виде ее самые пьяные парни BiviHF трезвели, перепуганные таким напором.

- Мы у Алексея Алексеевича все, - сказала Клава, победоносно окончив кампанию. - Придешь?

- Приду, - сказал Костя, хотя больше всего ему хотелось забиться в угол, лицом к стене, и чтобы его никто не видел и он никого не видел.

- Придешь? - вверх и вниз повела головой Керунда, словно дважды кивнула.

- Приду, - сказал Костя.

Клава вежливо попрощалась, строго посмотрела на уставшего Геннадия, который смотрел на нее, в свою очередь, с глубочайшим изумлением, не понимая, в чем ее власть, - и покинула дом Костроминых.

Мама пригорюнившись сидела на кухне. Костя вошел, налил холодного чая, стал жадно пить.

- Побудь со мной, Костя, - сказала мама. - Вот и в наш дом несчастье пришло...

И мама сказала Косте, чтобы он сразу и с этой минуты повзрослел лет на десять, на двадцать, на тридцать.

- Об отце думай, - сказала мама. Кроме Кости, ей решительно не на кого было положиться.

Они все стояли внизу в это время, почти вся ватага, но подняться к Косте никто не решался, пока Керунда не сказала:

- Да что тут такого?

Вернувшись, Клава дала полный отчет, и сразу все стали вспоминать всевозможные истории про Гену Костромина: кто его на Семи ветрах не знал?

И сразу, по привычке: что делать? Никто не высказывал сожалений, никто и не ругал Геннадия, чего его ругать!

Простой вопрос: что делать?

- Поймать его, взять за шкирку: пусть скажет определенно! - предложил Паша Медведев. С этого всегда начиналось - поймать, схватить, пригрозить...

Саша Медведев слышал, что таких гипнозом лечат, - нет ли у Ларисы Аракеловой среди ее бабушек и дедушек такого врача?

Нет, только окулист, две бабушки-инженерши, остальные рабочие.

- А в армию чего не берут его?

- У него болезнь ушная.

- А можно взять да ходить за ним, - сказал Игорь.- Куда он, туда и мы...

- Он же не девчонка, чтобы за ним бегать!

Паша Медведев вдруг рассердился:

- Это всё Семь ветров! Выстроили новый квартал называется! Разнести его по камушку! По блоку паршивому!

Высказали даже предположение, что, может быть, это все от железобетона? Может быть, это железобетон на Генкину психику действует?

Так, ничего не придумав, пришли к Каштановым. Рассказали все. Говорили об одном: как сделать, чтобы Костя учился с ними? Ведь все равно Генке ничем не поможешь, это ясно! А они - как они будут без Кости? Как ватага будет?

И только Аня Пугачева, много пережившая Аня, сказала:

- А знаете, в литейном был начальник цеха, Илья Васильевич, забыла фамилию... Зубов или Зубцов... Вот про него рассказывали, что на войне его немцы три раза расстреливали, представляете? Он в партизанах был, что ли...

Вот не приговаривали только, а прямо вели и расстреливали, а он чудом спасался...

- Ну и что? - спросил Паша.

- А то, что сын у него... большой такой, я его знала...

Он натворил что-то, не знаю что, его судили там, срок большой дали, а отец его этого не выдержал, позор же... И удавился. Три расстрела пережил, а вот этого - не выдержал.

Все замолчали, а Каштанов смотрел на Аню внимательно.

В отличие от Фроловой, от Елены Васильевны, от ребят Каштанов не видел ничего ужасного в том, что Костя пойдет на завод и в вечернюю школу.

Его не волновало, как других, что Костя ни с кем не посоветовался.

Не волновало, что, оказывается, они влияют на Костюи, наверно, на других ребят - гораздо меньше, чем им казалось.

И не волновало его, что Костя мог в один день снять с себя ответственность перед ребятами, перед ватагой и перед ним. Каштановым все-таки они вместе же дело начинали...

Он хотел думать так, чтобы эти его размышления были именно о Косте, а не о нем, Каштанове, не о ребятах и не о школе. "Не получится ли так, что мы, используя в Косте его умение думать о других, сделаем из этого прекрасного человеческого качества ловушку для Кости? Пусть делает, что считает нужным, - думал Каштанов. - Важно только одно: чтобы не было это у него самопожертвованием, чтобы это было сознательным и спокойным решением... В конце концов, ватага ватагой, но ведь и брат - брат! Что будет стоить наша ватага и вся наша работа и что мы с Аленой будем стоить, если из-за нас мальчишка не посмеет решиться на какой-то поступок ради брата? Ну, а что, если Костины усилия окажутся безрезультатными? Если его ждет разочарование? Но, - ответил себе вопросом же Алексей Алексеевич, разве я могу или кто-нибудь может уберечь человека от разочарований? И в конце концов он поймет, что он одним только поможет брату: если он сам состоится как человек. Ну да! - Каштанову показалось, что он напал на верную мысль, очень важную и для Кости и для него, Каштанова. - Конечно! Только тот и способен действительно помогать людям, кто сам состоялся как человек... А не тот, кто сам ничего из себя не представляет, но бросается на помощь, чтобы скрыть свою несостоятельность... Да, это правильно, думал Каштанов. - Мы будем растить состоятельных людей..."