Ныряя, канифасовая утка должна некоторое время оставаться под водой, прежде чем ей удастся вырвать сельдерей с корнем, после того она спешит выбраться на поверхность воды, где в первый момент находится в состоянии временной слепоты. Красногрудка этим пользуется, набрасывается на сельдерей, который утка держит в своем клюве, и спешит куда-нибудь подальше от ограбленной, чтобы на свободе воспользоваться плодами ее трудов. Утка иногда сердится и преследует воровку, но в большинстве случаев канифасовая утка относится к этим проделкам с философским спокойствием и, подышав воздухом, снова опускается на дно.
Присматриваясь к этой борьбе, я увидел еще одну породу уток, известных среди охотников как красноголовки. Они не едят корней сельдерея, но довольствуются его листьями, которыми пренебрегают первые две породы птиц. Несмотря на эту разницу в пище, мясо красноголовок ценится почти так же высоко, как и мясо канифасовых уток, на рынках их часто путают люди, не обращающие внимания на форму и цвет клюва этих двух птиц: у красноголовок он голубоватого, а у канифасовых уток - темно-зеленого цвета.
Пока я занимался этими наблюдениями, лодку мою понесло к уткам так близко, что оставалось только хорошо прицелиться и спустить курок. Из одного ствола я намеревался выстрелить по плавающим птицам, а другой заряд приберегал для стаи, когда она вспорхнет. Сказано - сделано, и в результате оказалось, что на воде плавало штук двадцать убитых уток. Но ни одна из них не попала в мои руки, так как в следующее мгновение внимание мое было привлечено таким обстоятельством, которое заставило меня совершенно забыть о красноголовых, диких и канифасовых утках. Еще раньше, приближаясь к этим птицам, я несколько раз с удивлением посматривал на странное поведение моей собаки. Она лежала в тени веток, забившись в переднюю часть лодки, но время от времени вскакивала, как-то по-особому взвизгивала, поглядывала вокруг рассеянным взором, и опять ложилась на свое прежнее место. Кроме того, время от времени ее начинало так сильно трясти, что даже зубы ее непроизвольно и неприятно щелкали. Занятый своими утками, я хотя и видел все это, но не придавал никакого значения, полагая, что собака не особенно привыкла к речным прогулкам. Но не успел я разрядить свой второй ствол, как собака до такой степени привлекла к себе мое внимание, что в продолжение доброй секунды я не мог думать ни о чем другом. При звуке выстрела животное вскочило на ноги и теперь с жалобным воем стояло всего в трех шагах от меня. Глаза его неподвижно остановились на мне с диким, неестественным выражением, из раскрытой пасти свесился воспаленный язык, и изобильная пена текла по губам. Тут только я понял, что собака неожиданно взбесилась!
Мне уже не раз случалось видеть бешеных собак, и признаки водобоязни были мне хорошо известны. Я ожидал неминуемой гибели и первое время находился в состоянии полного оцепенения.
Смерть, ужасная смерть смотрела на меня глазами этого животного! Потом инстинкт самосохранения заговорил во мне, и я, подняв ружье, взвел курок. Но, как видно, страх отшиб у меня память, и я совершенно забыл, что за минуту перед этим разрядил оба ствола, стреляя в уток. Собака находилась так близко от меня, что при малейшей попытке зарядить ружье она имела полную возможность броситься на меня и помешать этому намерению. Оставалось только повернуть ружье прикладом вверх и действовать им как дубиной в случае необходимости. Я осторожно сделал это и в то же время отступил назад к самому рулю. Но от этого мое положение мало улучшилось, ибо моя лодка была таких маленьких размеров, что достаточно было одного неосторожного движения, чтобы опрокинуть ее. А мне к тому же приходилось стоять и готовиться к битве с бешеной собакой! Да при этих условиях даже и искусный канатоходец, и тот бы не смог сохранить равновесие! А собака по-прежнему продолжала стоять, опираясь передними лапами на одну из скамеек и вытаращив на меня свои жуткие глаза. Я боялся пошевелиться, опасаясь, что какое-нибудь неосторожное движение с моей стороны даст повод для нападения. Первое время я было хотел покинуть лодку и броситься в воду; место было довольно мелкое, не глубже пяти футов, но зато дно было покрыто мягким илом, так что ноги мои, чего доброго, могли погрузиться еще на целый фут, так что здесь нечего было и думать о том, чтобы перейти вброд.
Не попробовать ли мне достигнуть берега вплавь? Но лодка отстояла от него на добрую полумилю, и едва ли кому-нибудь удалось бы в одежде проплыть подобное расстояние. А с другой стороны, я был почти уверен, что при первой попытке с моей стороны раздеться собака не преминет броситься и искусать меня. Но если бы мне даже и удалось снять одежду и броситься в воду, то что мешало собаке перескочить через борт лодки и напасть на меня в воде? Я содрогнулся при одной мысли об этом... Таким образом, пришлось отказаться от всяких попыток к бегству и неподвижно ждать решения своей участи; я боялся даже сильно дышать, чтобы этим не нарушить нашего временного перемирия. Так прошло несколько минут, которые показались мне вечностью. К довершению ужаса я заметил, что лодку быстро несло вперед, и она, выйдя из зарослей дикого сельдерея, направлялась в открытое море. А там как раз виднелся целый ряд скал, и было ясно, что лодка, предоставленная самой себе, через десять минут неминуемо должна была наскочить на эти скалы. Мне, таким образом, предстоял выбор: или прогнать собаку, которая мешала мне взяться за весла, или избежать битвы с нею и дать лодке разбиться вдребезги. В последнем случае меня ожидала верная смерть, тогда как борьба с собакой могла еще закончиться в мою пользу. Собака точно поняла мысли, которые с быстротой молнии пролетели в моей голове; животное переменило свое положение, соскочило со скамейки и с пугливым видом опять забилось в свой угол.
Первым моим движением было броситься к веслам, но потом я решил, что на всякий случай не мешает зарядить ружье. Это, конечно, было сопряжено со значительной потерей времени, так как шум прибоя уже явственно доносился до моих ушей. Я быстро зарядил оба ствола, взвел курки, ни на минуту не теряя из виду малейших движений собаки. Если бы болезнь не лишила свойственного ей ума, то она, конечно, поняла бы, к чему клонятся те движения, которые я проделывал, и прервала бы их немедленным нападением.
Хотя шум прибоя грозно напоминал о близкой опасности, но я не смел спешить и решился даже приложить приклад к плечу, чтобы прицелиться в собаку, тихонько наклонил ружье и, когда мне показалось, что дуло приняло надлежащее направление, быстро спустил курок.
За шумом прибоя выстрела почти не было слышно, но я увидел, что собака опрокинулась на бок и судорожно задвигала ногами; красное пятно между ребрами указывало на то место, куда попал заряд, и надо полагать, что рана была смертельной. Но для большей безопасности я вторично прицелился и разрядил на собаку второй ствол ружья. С этого момента движения ее прекратились, и она вытянулась на дне лодки во всю свою длину. Но и я тоже находился на волосок от смерти, так как лодка достигла уже пенистой полосы и вертелась на воде как перышко. К счастью, я умел отлично грести и с силой отчаяния налег на весла. Понемногу лодка начала мне повиноваться, и я, вздохнув свободно, направился к берегу. После такого страшного происшествия мне и в голову, конечно, не приходило разыскивать моих убитых уток, да и течение унесло их. Я благополучно добрался домой с твердым намерением никогда больше не отправляться на охоту с собакой, с которой я хорошо не знаком.
Глава XVII
ОХОТА НА ВИГОНЕЙ
На следующий день у нас сломался фургон, что значительно замедлило наше путешествие. При помощи проводников Джек так ловко исправил его, что он стал еще крепче, чем был прежде. Тем не менее мы потеряли много времени и в этот день проехали всего десять миль. На протяжении этого пути нам не встретилось ни одного животного, на которого стоило бы охотиться, и таким образом мы остались без темы для нашего вечернего разговора. К счастью, англичанин вызвался рассказать об охоте на вигоней, на которой он сам присутствовал, путешествуя по высоким плоскогорьям перуанских Андов.