- Какой же примерно от нас с тобой переполох?

- Мы с тобой травка мелкая. Подняли - и едем. Спали бы сейчас.

Стройкоз поехал тише, остановился. Остановилась и тележка.

Впереди - береза. Бледнелась какая-то тень. Закачалась и метнулась куда-то. Но вот снова прокралась из темноты и притаилась.

Так в видениях ночных метались тени ветией на отсвечивающейся от звезд березе.

- Слезай!-дал команду Стройков.

Зажгли фонарь.

Трава, как кровь в темноте, чернела под березой.

Стройков сказал, что все вокруг березы раскопать надо: что-то должно быть тут.

- Или клад какой?- спросил Никита.

- Может, н клад, не знаю.

- А вдруг как Митя деньги тут свои припрятал?

- Какие еще деньги?- со злостью проговорил Стройков.

- Разговоры идут всякие, будто он деньги вовсе и не пропрш, а схоронил их для будущей жизни,- пояснил Никита.- Вот бы заранее знать, что здесь. Хитры и умны все, а на простенькое ни у кого догадки нет.

- Взял бы?- спросил Стройков с презрением в голосе.

- Разве не соблазн, Алексей Иванович?

- Этот соблазн знаешь как называется?

- Так ведь я же предполагаю, мечта вроде бы, и то не моя, а от слухов разных играет. А насчет соблазна - это уж всякий дрогнет перед деньгами-то. Всякий! А другого осудит - совесть свою показать. А попадись чужая рублевка под каблук-на следу не оставит. Тем более тысяча - с землей ее выскребет, с грязью.

- Помолчи!- остановил Никиту Стройков.

- Молчу, но дух замирает, ей-богу, Алексей Иванович.

Никанор с осторожностью стал вскапывать землю от ствола. А Никита разламывал пласты и растирал их в руках до корешков и мелких комочков.

- Вот жадность!- удивился Стройков.

- А как он все деньги в драгоценный камень - в бриллиантик обратил? Бумага-то преет. А камень сто лет пролежит, и все цена ему. Стараюсь, как бы между пальцев не капнул.

Лопата со скрежетом ткнулась во что-то.

Кирьян ближе к земле поднес фонарь. Стройков оттолкнул Никиту, который руками полез под лопату.

Никанор осторожно подрезал дернину и слегка отвернул ее.

Стройков ощупал в глубине теплую парную землю - стронул что-то тяжелое... Выдрал заплетенный корнями топор... Колун!.. Быстро пучком травы смел землю и ржавчину.

На лопасти топора клеймо, три буквы: "Ж. Ф. Г."- Жигарев Федор Григорьевич.

Так вот какая тут тайна хранилась!

Стройков тяжело поднялся, даже как-то качнулся, держа на ладонях перед собой колун.

- Значит, тут, сволочь, зарыл и сам сдох,- выругался Стройков.- Вырыто при свидетелях. Все видели? Все видели? Подпишетесь потом. Вот и все... Вот и все,- повторил он уже для себя, что дело окончено: убийца Федор Григорьевич Жигарев. В ожидании кары не выдержал и покончил с собой - так теперь можно было объяснить гибель его, смертную его обнимку с березой, которой и избавился от всех мук своих и от позора суда, оставил тут и улику на себя в предвидении этой спасительной для сына ночи.

Вот и пришел конец всем толкам, догадкам и слухам.

"Фене спасибо надо сказать",- подумал Стройков. Он еще раз оглядел страшный топор, клеймо на котором долго, с пристальностью словно бы озирал фонарь,- приблизился к лезвию, увидел зарубку и отшатнулся.

ГЛАВА III

В сентябре полили дожди. Хлестало и моросило с беспросветно хмурого неба. Залило огороды, где на грядах набухшие влагой кренились сахарно-белые кочаны капусты. Из леса, как из бочки, пахло квасным духом преющей листвы.

Неистова была глухая горечь осин в дождливую эту пору.

Угра замутилась, поднялась - вышла из берегов, затопила кусты и клади, которые тряслись в мятущейся воде.

Лодки оттащили на косогор, ближе к дворам, чтоб не унесло.

В один из этих дней Гордеевна зашла в баньку на своем задворье.

В сенях баньки с раскрытой дверью и маленьким оконцем Никанор подплетал старый норот: хотел сразу же, как сойдет разлив, поставить норот на сеже; может, и напрет рыба по мутной воде.

Гордеевна прикрыла дверь, и в баньке сразу потемнело, лишь смутно слезилось в дожде оконце, перед которым махал дочерна выспевший репейник.

- Слышал, отец, что бабы-то говорят?

Никанор ножом срезал сучок с лозового прута.

- По такой погоде бабам только и говорить. Делать нечего, да и сырость языки смазывает для п\ щего вращения.

Гордеевна терпеливо выждала, пока отшутится муж, и сказала со строгостью и тревогой:

- Говорят вот что: будто Кирька наш с Фенькой стреваются.

- Языки длинные, да болтовня короткая. Было бы что, не так сказали бы. А то - стреваются...

- Видели. В дальней пуне и ночуют,- с покорностью перед такой правдой сказала Гордеевна.

"Так вот оно что!"-вспомнил Никанор про забытую в дальней пуне косынку и отложил нож и прутья.

- А еще говорят: Митя скоро придет,- продолжала Гордеевна.- Будто бы за хорошую работу раньше отпустят его, вроде как он безвредный совсем. Что ж будет-то, как придет?

Никанор поднялся с поленьев, па которых сидел.

- Дома наш?

- Нет, нет его. Да погоди ты кипеть. Тихо все надо уладить.

- Митя живо уладит где-нибудь темной ночью. Век будет помнить наш, как чужих жен сбивать. Так и надо!

И ей, чтоб хвостом не вертела. Одна беда - другую завела. Непутевая! И наш непутевый. Где себе радость нашел! Не смола, что и отлепить можно, счешется. Позор и стыд!

- Поговори ты с ней, отец,- это было самое важное, что хотела сказать Гордеевна в надежде, что через Феню все как-то можно остановить и уладить.

Дома Никанор набил кисет покрепче. Не забыл усы перед зеркалом подкрутить. Надел с аккуратностью фуражку.

- Как к невесте собираешься,- заметила Гордеевна.

- Невеста или кто, а дело серьезное. Что и сказать ей, не знаю. Может, наш голову ей замутил. А у нее и от прежнего еще не отмутилось. Вот и выходит ей сейчас такой туман, что хоть провалиться.

- Жалеешь, так сватай.

- Митя между нами и перед совестью стоит.

- Ступай, отец. Замети беду эту.

Никанор, чтоб никто не видел, пошел задворьями, оскальзываясь на тропке, и, как ни старался пройти ровно, рухнул в мокрые малинники, что и фуражка отлетела.

Поднялся, плюнул.

"Люди по ровной дороге ходят. А ты вот по малинникам ныряй,- подумал Никанор и погрозил сыну.- А с тобой я еще поговорю... Погово..."- и чуть снова не рухнул.

За спиной раздался смех.

Феня шла от тока с ворохом соломы для хлева.

- Что это вы, дядя Никанор, малинники ломаете.

- Крапиву вот ищу.

- Это зачем же?

- Сказал бы, да не для ветра наш разговор.

Она пошла впереди него, босая, с налипшей на икрах мокрой травой. Пролезла в узкую калитку своего двора, протаскивая шуршистый ворох соломы.

Зашел во двор и Никанор.

Феня бросила солому под навес.

- Сама таскаешь. Кирьку бы позвала.

Как жаром обдало лицо Фени.

Покашлял в кулак Никанор: не то и не так сказал.

- Идите в избу. Я сейчас,-сказала Феня: хотела хоть на минутку отдалить разговор, опомниться. Взяла ворох соломы - прикрыть прохудившуюся с угла крышу хлевка.

"Без хозяина-то как",- подосадовал Никанор, что разваливался хороший и крепкий когда-то двор. Раскрыл

дверь хлевка. Из дыры в крыше росил дождь на корову.

Никанор приставил к стене хлевка лесенку. Поднялся по ней. Солому в сноп связал и подсунул под старую кровлю - на слегу положил.

- Как же ты жить собираешься?

-Не мой двор, а то давно собралась бы. И хозяин был бы.- ответила Феня.

- Кто же?

- Киря ваш.

- А Митя как же?

- Я для него отрезанная, как трава на серпе. А с Кирои я как с родной землей. Только вот боюсь за него, как и вы Митю боитесь, да и меня с позором... Дядя Никанор, дайте уж от сердца скажу вам. Позор какои, что жизнь я свою не хочу губить, а хочу идти с человеком? Хоть на страдание, когда знаешь за что.