- Я вспоминал ночь в трактире,- сказал Павел,- как незабываемое, светлое, возгласившее сбор людей отважных. А это вира, в которой запутались навсегда.

- Чтоб не пропасть, надо было принадлежать к какой-то вире или бежать всю жизнь к воображаемому берегу, которого нет на самом деле. Отстань от всего, а попадется - бери.

- Я не стану больше расспрашивать, отец. Но ответь.

Что за бриллиантовый пояс, откуда он взялся?

- Со мной докончится. Тебе не нужно,- когда надо, был еще силен в ответах Антон Романович.

Павел стал собираться.

- Хотел предупредить, что к тебе приедет Серафима - жена Желавина. Просила пропуск. О нашем разговоре молчок. Сам знаешь.

- Серафима?- переспросил Антон Романович.- Сиротка?

- Жена желавинская.

- Вон что! Что ей надо?

- Тебя хотела повидать, барина. Возможно, какая-то цель. Все только цель.

- Да. От души мало осталось, все от хитрости. Как в картежной игре: страх проиграть, и радость выиграть, обмануть. Брат когда-то попросил Татьяну Сергеевну Опалимову приютить ее, сиротку-то.

- Ты, отец, о чем-то начинаешь, но не договариваешь.

- Все о человеке, даже о родном, знать невозможно. Многое в делах брата для меня так и осталось загадкой.

- Желавин считался убитым. По он жив. Убили и схоронили кого-то другого. Не в этом ли загадка и разгадка, отец?

- Убили брата? - сурово спросил Антон Романович.

- Нет.

- А кто убийца?

- Неизвестно. В любую минуту могут убить и нас.

Породили вечный страх и смерть себе своими тайнами.

И мы, ничего не зная, как слепые. Ты можешь куда-нибудь скрыться?

Павел приблизился к окну и прислушался. По саду покрапало и затихло.

- Ты что-то задумал?- спросил Антон Романович.

- Ничего. Я спрашиваю тебя.

- От кого скрыться? Если от гестапо, то от них не скроешься. Когда все это кончится? Скажи, что еще случилось?

- Не так страшна смерть, как страшна жизнь.

- Выразившись так, ты ничего не сказал. В жизни рядом с тупиками есть и выходы. Чтоб уехать и где-то жить, нужны деньги. От пустых карманов появляются золотые мечты. Тут я приспособился, место бойкое. Ты поставил много вопросов. Нужно выбрать один, главный и разрешить его.

Павел, запахнувшись в плащ, быстро шел к фиолетовой мгле, и чем дальше уходил по запутанной вьюнками стерне, тем невыносимее была жалость к отцу. Шел в безмолвный провал за рекой. Там началась эта война, а будто обманула: далеко на воде золотились огни и было тихо.

* * *

Антон Романович в сторожке своей, у окна, в кресле сидел. Все чего-то в дремоту клонило. Тучи непогодой тянулись. Сыпанет дождь по крыше, какая-то черепичка прозвенит: видать, сильно каленная, тонкая, а капли как горох.

С севера перелетали птицы, мигало небо стаями.

Скудело солнце, и чудились в дреме жнива жаркие, горлачи у копен. Стрекочет зной. Глубинная даль выстлана облаками-вьются дымком в хрустале. Яра память минувшей молодостью: туда и клонит седую голову.

Глухая пора с дерева лет уже осыпает листья.

Немцы перед теми жнивами стоят, и Пашенька там побывал, прах усадьбы в тряпице принес - не бриллианты. Вдруг в минуту какую-то махнули - так и качнулась та ночь. Унес кто-то в темное поле. Уже и нет дремоты! Не мужик в лаптях или дворовая баба босая - не прятать схватили и любоваться. Где-нибудь далеко богатым плантатором ходит вор.

"Не найти, Пашенька. Зря смутил. Но кто, кто?"

Про бриллианты знали он и брат. Хранили в тайном местечке. Берегли для больших новых дел, да и плохих перемен побаивались. Гремела кандалами Сибирь острожная. Там и дворяне в рудах пеклись за мысли крамольные, с виду умные, ученые. Да не делить же землю и бриллианты с мужиками. Только силой, резней и мятежами, разинщиной. Вот и думай, смотри, у других не спишешь: своя география, своя история. Да по воле и все-то канет: не вишневыми садами, сарафанами и песнями - немецкое, французкое, английское заводские, фабричные и торговые престолы ставило.

Цвел голубой ленок на ловягинских полях, стелили его по росам бабы с мокрыми подолами. Дорогое полотно выходило, а по цене не удержалось, когда цветастыми волнами раскатился по прилавкам ситец. Закрыли Ловягины фабрику каторжную. Для проезжих стойку трактирную с заграничным граммофоном поставили. По дворам скупали холсты на похоронные покровы: на лавке в Москве сменили вывеску.

Глядеть, богато жили, а дело вязло. Подхлестнуть бы: упряжку выбирали сноровисто, не спешили.

Давней дорогой и разговором с братом погорячился.

На собрание в Москву ехал Викентий - дельцов послушать. Провожал его Антон Романович. Ехали в пролетке с брезентовым верхом. Подхлестывал коня Астанька Желавин,посвистывал.

- За океан. Там начало,- сказал Антон Романович.

- Далековато.

- Волк округой ходит.

- А наше?- спросил Викентий.

- Один был распят, другой проклят.

- Высоко взял,- усмехнулся брат.

- И сюда вкоренимся из безопасного.

- А кому землей владеть?

- Оттуда и сюда достанем.

- На побегушках за свое. Нет! Сила нужна. Кулак, чтоб наше, свое утвердил. Вскормить, вспоить. Неужели Россия не родила спасителя?

На станций, в ожидании поезда, походили по откосной тропе. Желавин упряжь ладил - обратно ехать.

- Наши разговоры слышит,- заметил Антон Романович.

- Наше и жрет. Зубы крепкие, язык держит.

- С живота распоясываются.

- Ас поста дорываются, Антоша. Сторожи тут.

Ехал в усадьбу с Астафием. Тот сидел на облучке.

В рубаху его со спины впивались оводни. Поводил плечами, и они взлетали и снова липли к нему.

- Почему, Астафий, к тебе оводнн липнут, а ко мне нет?- спросил Антон Романович.

- А потому, что отродие это приучено к кровушке из мужицкого пота.

- Почему из пота?

- Мужицкий пот с чего? От работы. И если мужику оводней от себя гонять, то и работы не будет. Без куска хлеба скорее помрет, чем от оводня.

Молод Желавин, но уже хмуринка в глазах: думается, не к добру, как разгорится. Полосы света из-за деревьев замахали по его картузу. Картуз суконный вырыжел.

"Не спешит к обнове,- заметил Антон Романович.- Значит, главное не ручейком играет, а омутком стоит".

Дорога в низину вкривилась. Пролетка опустилась в прохладу и хаос чащобный, в котором деревья нищие будто бы кричали и молили небо о спасении. По и свет не спасет. Деревья, вырастая, проваливались под тяжестью в заболоченное. Не свое взяла земля. Здесь пожар благо. Гарь лугом зацветет.

Желавин сидел неподвижно и только рукой шевельнул - наган достал.

- У нас же тихо,- сказал Антон Романович.

- Очень уж тихо. В ушах звенит, а вроде как и на самом деле звенит, будто едет кто-то, а не показывается.

За бугорком, за бугорком.

"Распоясался мужик,- подумал Антон Романович.- Дела плохи".

- А если в ухо тебе, чтоб загудело? Да в бугорок.

Желавин повернулся, отблеск нагана полыхнул по глазам.

- Всякий может!

- Хватит, хватит,-забоялся в темном лесочке Антон Романович.

- На дело намекаю. А вы меня в ухо, барин. Вот и слухи. Я же не могу сказать, что все разговорами и распугаете. А примечайте.

- Что ж такое?

- Вы - в ухо, а за язык - в болото. Вот у меня какая жизнь.

В ту же ночь Антон Романович проснулся от стука в окно Подошел. К стеклу белое что-то будто прилипло и отстало. Под лавку упал барин, к стенке от страха прижался.

- Астафий!- закричал.

- Я тут,- ответил под окном голос.- Кто-то подходил. Вторую ночь, барин. Следы вон.

В сад выскочил барин. Чуть перед тайным местечком на колени не упал. Да свернул круто.

Время быстрый совет подсказало: бежать! Да армяк с телеги взмахнулся. В один миг кто-то миллионщиком стал а они нищими, бродягами и разбрелись.

"Нет, не Желавин,-подумал Антон Романович,- Бестия далеко бы умчал".