Трубку подняла ее мама.
- Рену, пожалуйста, - подчеркнуто вежливым голосом, поздоровавшись, попросил Закир.
- А кто ее спрашивает? - настороженно спросила она. В это время в трубке что-то завозилось, зашипело, и вдруг отчетливо послышалось:
- Ну дай, мам... Подожди. - И Ренин голос, запыхавшись, сказал в трубку: Это ты?
- Кто именно? - спросил он.
- Не дурачься... Как дела?
- Отвоевала трубку?
- Да... Вот так и живем...
- А теперь говорить не можешь?
- Нет, почему же... Мама ушла на кухню... О чем ты хотел поговорить?
- Так... Ни о чем... Позвонил спросить, как ты себя чувствуешь...
- Чувствую, но не очень...
- Остришь?..
- Пытаюсь, - сказала она, подождала немного и спросила: - Ну, что ты молчишь? Что-нибудь случилось?
- Нет, нет... Просто я думал, что... - Он не договорил, вдруг почувствовав, что не хочется разговаривать, у него резко изменилось настроение, и очень хотелось скомкать разговор, закруглиться поспешно, распрощаться и повесить трубку.
- Думал что? - спросила она. - Ну, говори, Закир, не томи, я чувствую, что-то случилось...
- Да говорю же тебе - нет.
- Тогда почему ты так разговариваешь?
- Как?
- Как будто из тебя жилы тянут.
- Не хочется разговаривать, - сказал он. - Что-то пакостно мне на душе...
- Я тебя умоляю, Закир, что случилось? - встревоженно спросила она.
- Ну, ты пристанешь, как клещ. Успокойся - абсолютно ничего. Просто настроение плохое.
- Отчего же у тебя плохое настроение? Ты чем-то недоволен в наших отношениях? - второй вопрос она задала очень осторожно, словно боясь говорить об этом.
- Да нет, все нормально в наших отношениях, - сказал он.
Разговор, начавшись неплохо, внезапно перестал ладиться, говорили они с большими паузами, напряженно.
- Знаешь, - сказала она, - позавчера ночью у меня была высокая температура...
- Да, ты говорила, - сказал он.
- Может, от этого, не знаю... Мне приснился дурной сон... Про тебя... Я боюсь за тебя, Закир.
- Чепуха, - сказал он не очень уверенно. - Кстати, мне тоже снился сон, будто я над пропастью среди призраков иду по мостику, ну и что такого?.. Не обращай внимания. Ладно, давай закругляться, я тут из автомата звоню, ждут телефон, - соврал он, подставляя микрофон под шум улицы.
- Скажи мне, Закир, у тебя на самом деле все в порядке? - спросила она, понимая, что становится назойливой, но не умея остановиться, для собственного самоуспокоения ей надо было знать, точно ли ничего не случилось и он звонил просто поболтать.
Несколько крупных капель бакинского зимнего дождя упало ему на лицо. Закир рассеянно посмотрел на улицу, а в трубке послышался ее голос:
- Почему ты молчишь, Закир?
Он не отвечал и все смотрел на улицу, на дождь, смотрел, как неожиданно стемнело, стало пасмурно, очертания вокруг сделались размытыми, нечеткими. (Как в тумане, подумал он, вспомнив свой сон.)
- Что там случилось, Закир? - раздался в трубке встревоженный голос Рены.
- Дождь пошел, Рена... - сказал он и повесил трубку.
* * *
Проходили мы как-то мимо этого задрипанного клуба, который, кстати, сейчас уже не такой уж и задрипанный, а что-то вроде кинотеатра повторного фильма у Никитских ворот в Москве, куда я любил в детстве заходить с отцом, когда мы ездили с ним в Москву, потому что однажды я увидел там старый фильм Куросавы о самураях, и так мне этот фильм понравился, что потом каждый раз, когда мы бывали в Москве, я просил отца повезти меня на фильм в этот кинотеатр. Так вот, проходили мы с ней мимо этого клуба-кинотеатра, называется он "Знание", потому что раньше крутили тут много познавательных документальных фильмов, а может, и по какой другой причине такое название, не это важно. А важно то, что в клубе как раз, когда мы проходили мимо него, начинался сеанс итальянского фильма "Хлеб и шоколад" с Нино Манфреди в главной роли. Этот фильм я не видел, и говорю ей, наверно, говорю, хороший фильм, это проверено, говорю, если итальянский - бери билет, не ошибешься. А она знает: я люблю хорошие фильмы, и Маифре-ди - первоклассный актер. Билеты в кассе оставались, я взял два билета, и мы вошли в зал. Фильм был насыщен комедийными моментами, и Манфреди играл потрясающе талантливо, но, в сущности, картина была очень, очень грустной, с пронзительной безысходностью. Есть там такой момент: герой Манфреди, которому страшно не везет, смотрит из-за металлической сетки курятника вместе со своими земляками-неудачниками, потерявшими человеческий облик, на то, как сыновья их хозяина в Швейцарии приходят заниматься любовью со своими ослепительными девушками. Молодые, безупречные тела на фоне буйной зелени. Они, взращенные среди роскоши и довольства, любят друг друга, а убогие итальянцы из своего курятника следят за ними с пересохшим горлом. И вот крупно показывают лицо Манфреди - это неописуемо, это подавляет, этому не верится: как может человек сыграть, изобразить на своем лице такую сложную гамму чувств! Все-таки есть вещи, которые может только кино, где даже литература не столь сильна. Вещи, которые надо видеть. Его лицо, например. Сложное выражение, сквозь которое проступало сознание собственного ничтожества, сознание того, что ему придется всю жизнь есть хлеб, а не шоколад, но в то же время было стремление вести борьбу, не сдаваться, выйти на поверхность жизни из этого курятника. И я буквально проникся выражением его лица и вдруг почувствовал, что в глазах у меня стоят слезы, тяжелые, горячие, откровенные слезы. А она, Рена, рядом со мной смеялась, как почти все в зале, уже машинально ищущие в любом новом эпизоде одно только смешное, подготовленные и настроенные на смех предыдущими смешными моментами. Мне стало неприятно, что она смеется, это к тому же постоянно отвлекало меня от экрана, не давало полностью проникнуться фильмом. И тут я, кажется, убрал свою руку, которую она до того держала в своей. Не следовало этого делать. Она удивленно обернулась и старалась разглядеть выражение моего лица, а я не успел закрыть глаза, и, как назло, пошел очень светлый кадр на экране, осветив меня, и настоящая слеза, очень заметная, упала, блеснув в свете, отраженном экраном. Она непонимающе притихла...
* * *
Возвращаясь из кино домой, Закир, уставший за день, решив сократить себе путь, пошел по темному переулку и здесь нос к носу столкнулся с Чинаром. Хотя Чинар был не один, с приятелем, все же, как показалось Закиру, он заметно струсил, отпрянул вдруг и предупредил:
- Не дури, Закир, стой! - и тут же и он, и приятель его полезли в карманы.
- Тише, Чинар, не шуми, - сказал Закир, тоже немного растерявшись, - я и не думал вынюхивать тебя. - Закир ухмыльнулся. - Что это ты такой нервный стал?
- Нечего скалиться, - огрызнулся Чинар, но видно было - успокоился. Ладно, - сказал он. - У меня с тобой счетов нет, можешь идти.
- У меня с тобой тоже счетов нет, - стараясь говорить как можно спокойнее, ответил Закир. - Ты тоже можешь идти.
- Ишь ты, храбрый какой, - сказал Чинар, кивая на него своему приятелю. Но запомни - твоего Хромого я обязательно прищучу где-нибудь. От меня не уйдет...
- Поэтому и ходишь повсюду не один? - спросил Закир.
- Не твое дело, - сказал Чинар. - А твоему Хромому кранты будут.
- Никакой он не мой, заруби это на носу! - вдруг вспылил Закир.
- А вы что, полаялись, что ли, с ним?
- Нет. Просто я плевать хотел и на него, и на тебя!
- Придержи язык! Расплевался тут, храбрец... Иди-ка давай, тебя дома дожидаются, пописай и спать ложись,
- Ты тоже иди давай, - не остался в долгу Закир. - Тебя под забором дожидаются, шпана, подзаборник...
- Ну ты, босяк! - угрожающе надвинулся на него Чинар.
Приятель его осторожно стал заходить за спину Закиру, но Чинар вовремя остановил его.
- Не надо, - сказал Чинар. - Что с ним, фрайером, связываться? Потом вонять будет... Пошли отсюда.