А наутро мы вскакиваем со звонком будильника, приводя в порядок мысли о предстоящих делах, и машинально чистим зубы, бреемся, делаем короткую гимнастику, чтобы бодро себя чувствовать на работе... и тут нас обжигает ночная мысль... на мгновение мы застываем с бритвой в руке, или со щеткой во рту... Но - быстрый, вороватый взгляд на часы - и торопливо заканчиваем сборы.
Да и что такое ночные мысли? Они хороши ночью, а тут работа, семья, всевозможные деловые связи, короче - корни, пущенные за много лет, корни, которыми опутан, как паутиной... Отмахиваемся от ночных мыслей и, так как нечем крыть, взамен ухмыляемся и даже как-то вызывающе ухмыляемся, но в зеркале - ванной комнаты ухмылка почему-то совсем не получается вызывающей, а выходит такая беззащитно-жалкая! И потому мы думаем: завтра, думаем мы, завтра... или еще когда-нибудь... в общем - потом... А сегодня - никак, ни в какую, сегодня - дел по горло.
И буднично-отутюженные, элегантные, в своих машинах или персональных авто, или же неэлегантные, помятые, не обращающие внимания на свой внешний вид, с гудящей головой, на троллейбусах, в метро, пешком мы устремляемся в свои прокисшие, надоевшие, как икота, понедельники. И где-то маленькое, словно затихший, охладелый воробышек в кулаке, перед мыслями об очередных делах и текущих хлопотах, застыло в немом, презрительном удивлении наше большое солнечное чувство, ослепившее нас на мгновение, заставившее нас вскочить среди ночи с колотящимся сердцем в груди. А под стеклянно-струящимся летним воздухом, от которого все вокруг делается немножко призрачным, уходит от нас, может, самое главное и самое дорогое в нашей жизни - дорога. Дороги, дороги... Дороги, на которых вместо людей
мечутся их одинокие сердца... Дороги без скитальцев...
- Закир, пожалуйста, зайди ко мне в комнату.
- А что, пап? Срочно? Я собирался ужинать, - неохотно отозвался Закир.
- Хорошо, зайдешь после того, как поужинаешь, - нарочито терпеливо, чтобы еще раз продемонстрировать, какое при всей его занятости и издерганности у него безбрежное, ангельское терпение, произнес Тогрул.
Закир, уже не раз слышавший подобные нотки в 'голосе отца, вздохнул, сообразив, что разговор, по всей вероятности, предстоит нелегкий.
- Нам надо серьезно поговорить, - объявил Тогрул, когда минут через двадцать Закир вошел к нему в кабинет и плотно прикрыл за собой дверь, зная, что отцу не нравится, когда дверь в его комнату остается неприкрытой.
Он молча и удобно устроился в низком кресле и с равнодушным видом приготовился слушать отца, заранее надев на лицо маску, которая должна была означать нечто вроде: "Что бы ты ни сказал, я не стану удивляться".
Тогрул глянул на сына, заметил это его слишком подчеркнутое выражение лица; и оно его взбесило, но для разговора следовало оставаться спокойным, и он не позволил себя спровоцировать, взял себя в руки.
- Да, - сказал Тогрул, давая себе время успокоиться, и создавалось впечатление, что он хочет убедить себя, прежде всего себя, что на самом деле то, что он собирается сказать сейчас, - крайне важно. - Нам нужно серьезно поговорить. Я, скажу откровенно, давно собирался это сделать, но все откладывал из-за разных дел. Но последнее событие заставило меня поторопиться с этим разговором.
- Событие? - вяло спросил Закир. - У нас в доме произошло событие?
- Да, - подтвердил Тогрул, игнорируя иронические нотки в голосе сына. Мама тебе пока не говорила, но она нашла у тебя вот это! - с торжественностью, которая подчеркивала неоспоримость улики, Тогрул вытащил из кармана и продемонстрировал сыну серый, пластилинообразный комочек, ожидая, что тотчас же со стороны Закира последует бурная реакция, опровержение, но вместо того, не веря своим ушам, услышал спокойным голосом заданный вопрос:
- Ну и что?
- Как?! - Тогрул опешил. - Как ты сказал?
- Я сказал - ну и что, - повторил Закир внятно и громко, будто разговаривал с глухим, дефективным стариком.
- И ты можешь... - Тогрул был в растерянности, откровенно волновался и чувствовал, что теряет свои позиции, - ты можешь так говорить? Так спокойно говорить, как будто ничего не произошло?
- Да, я могу так говорить, - сказал Закир. - А что тут такого? Эту штуку я нашел на улице, у нашей школы, и только потом узнал, что это такое, - соврал он, не моргнув глазом. - Ну, узнал и узнал, не выбрасывать же было, все-таки не дерьмо, денег стоит.
Тогрул с глубоким внутренним удовлетворением слушал оправдания сына, даже не задаваясь.вопросом: а может, Закир попросту врет? Он только с облегчением чувствовал, что это оправдание снимает с него, родителя, необходимость затевать тяжелый и крайне неприятный для него, человека, привыкшего жить приятно, разговор.
--- Интересно получается, - ничем внешне не выказывая своего облегчения и все еще строго поглядывая на сына, произнес Тогрул. - Очень толковое объяснение. Тебе, конечно, кажется, что оно полностью оправдывает тебя? Нашел на улице... - проворчал он, всем своим видом показывая, что остывает медленно и не скоро пойдет на мировую. - А если б ты на улице нашел пулемет, ты б его тоже притащил домой?
- Пулеметы на улице не валяются, - резонно заметил Закир.
- Естественно, не валяются. А если б нашел...
- Если б, если б, - грубо прервал его Закир. - Сдал бы в оружейную палату.
- Не смей говорить со мной в таком тоне!
- Нормальный тон, - чуть поубавив, проговорил негромко Закир. - Не понимаю, почему он тебе не нравится. Всем нравится.
- Вот и говори в таком тоне с теми, кому он нравится, - сказал Тогрул. - А со мной я тебе запрещаю... - Он немного помолчал, походил по комнате. - Я это нашел на улице... - повторил Тогрул, недоуменно пожимая плечами. - Это очень странное объяснение. Должен тебе сказать - очень, очень странное объяснение. Ты ведь не малыш-несмышленыш, чтобы тащить домой всякую дрянь, найденную на улице...
- Пап, я тебе уже не нужен, а? - скучно поглядывая на отца, спросил Закир. - А то я устал здорово...
Тогрул сам чувствовал, что залез в тупик с этим разговором - ну, говорит же человек, что нашел на улице, что же ему теперь - по этому поводу двухчасовую лекцию читать? - и ему самому захотелось поскорее закончить его.
- Нет, - ответил он не сразу. - Ты мне не нужен, - но, немного подумав, счел своим долгом добавить, оставив за собой последнее слово: - Только заруби себе на носу: чтобы больше такое не повторялось. Ты понял?
Однажды, когда она вот так же будет, как обычно, курить у окна, облокотясь, почти лежа грудью на подоконнике, я подойду, стану внизу, под ее окном так, чтобы она могла меня хорошо видеть, и скажу ей, наконец-то скажу, и язык мой не будет деревенеть от страха, не будет меня сковывать стеснение, нисколько не буду смущаться, потому что нельзя смущаться, когда погибаешь, и голос мой будет твердым и звонким от переполняющих меня чувств. Я скажу ей вот что:
- Люблю вас, очень люблю. Я хотел, чтобы вы знали об этом.
Я скажу так, или что-нибудь очень похожее, но скажу коротко, немногословно, не размазывая жижу слов по одной-единственной мысли, изнуряющей меня, измучившей, как ком в груди, вроде проглоченного камня, не дающий свободно, до конца вздохнуть, но в то же время мысли, счастливо измучившей меня. Скажу, что продрогшим моим чувствам неуютно я тревожно на пустыре, где царствуют навязчивые мечтания, и душа моя ноет и как ветер в ночи терзает озябшую осень, так и она, душа моя, терзает мое сердце, готовое остановиться. Вот так вот, на таком языке я буду говорить с ней, и нисколько не буду стесняться, потому что это - язык влюбленных, и смешон он только для жалких людишек, которые вовсе лишены способности к этому прекрасному, восхитительному чувству. А в дальнейшем я расскажу ей и про Раю, отношения с которой у меня сразу сделались очень определенными, не оставлявшими места никакому глубокому чувству... Да, кстати, Рая от нас уехала, покинула нас, и даже, кажется, вовсе уехала из Баку, и так торопливо, что никто ничего не понял, я, по крайней мере, ничего не понял; ума не приложу, отчего она так скоропостижно уехала? Но именно в те дни между мамой и папой произошло еще одно, очередное крупное объяснение при закрытых (естественно, от меня) дверях. А подслушивать я не люблю. Да и к чему? Это их дело. А Рая... Ну, уехала так уехала... Что же поделаешь? В последнее время, откровенно говоря, она стала тяготить меня, какое-то непонятное, неуютное чувство охватывало меня при виде Раи, странное, из многих составных: стыдливое, грязное и жалкое одновременно, и я старался избегать ее, не сталкиваться с ней и не оставаться наедине в квартире. Каждый раз прежде, после того, как это у нас с ней случалось, я готов был сквозь землю провалиться - до того становилось противно. Ну, конечно, меня тянуло к ней, еще как тянуло, но стоило мне вспомнить, какое состояние ожидает меня после близости с ней - и меня чуть не наизнанку выворачивало, так что разумнее было воздерживаться, что я и старался делать... Но... Не о ней речь... Что это я вспомнил 6 Рае?.. Я же вовсе не о том думал. Да! Вот окно... И за ним женщина, которую я почти не знаю и о которой в последнее время постоянно думаю...